Легко было догадаться, что бревно в зарубках, лежащее прямо под одним из лабазов и есть лестница, с помощью которой они становились доступными. Максим торопливо поставил лестницу и встал на одну, затем на другую ступеньку и едва нацелился на третью, как в бревно чуточку выше головы что-то упруго и зло стукнуло и, коротко пропев, затихло. Подняв голову, Максим не поверил глазам! В бревне торчала длинная деревянная стрела, круглая с оперением на конце из черного глухариного пера. Второй конец, то есть наконечник был костяной и наполовину вошел в древесину. В первую секунду мелькнули какие-то картинки из далекого детства, когда он на даче с соседскими мальчишками, понаделав из упругих веток луки, соревновался в дальности стрельбы из них подобными стрелам, только наконечники делали из жести и без оперения, ну и, конечно, гораздо меньших размеров.

В следующую секунду Максим почувствовал себя на этом вертком бревне с зарубками мишенью. И на него плавно, основательно стал наваливаться, проникать повсюду, прокалывать насквозь страх! Бросило в жар!.. Он боялся шевельнуться. Боялся даже моргнуть. Не чувствовал своего тела, боли в ногтях, которые тоже впились в древесину, не чувствовал ног, неудобной позы, обнаглевших комаров. Теперь он весь, все его ощущения, мысли, чувства, его прошлое и очень сомнительное будущее сосредоточились, собрались в пучок где-то между лопаток…. Ему снова хотелось быть маленьким и все это превратить в шутку, чтобы это было как бы понарошку. Он даже ощущал, как сжимается его собственная жизнь со своим маленьким миром.

Казалось, прошла вечность. Минуты бежали одна за другой. Свершение неминуемого затягивалось. Наконец, острота ожидания начала медленно спадать. В тело возвращалась чувствительность. Заныла поясница, загудели ноги. Болезненно задрожали пальцы. Между лопаток ослабло, ожило и побежало солнечным теплом по всему телу.

Максим оторвался от бревна, осторожно, без резких движений спустился на землю, убрал бревно с торчащей стрелой, положил его на прежнее место и только тогда украдкой посмотрел в ту сторону, откуда прилетело это средневековое оружие.

Никого. Все чисто и мирно. Угрюмые, мрачные ели, пышный мох, густой багульник, все проникнуто полным равнодушием и покоем. Именно тогда он впервые почувствовал, что Югра — не таежная пустыня, что это не остров, это… чей-то дом, чья-то земля, и, если хотите — планета!

Ноги плохо держали, и он присел на лестницу. Страх прошел. Пришел стыд. Было стыдно за свое невежество и мальчишество. Стыдно за едва не совершенное им…. Стыдно за только что испытанный животный страх. Тогда, сидя на бревне с низко опущенной головой, Максим зарекся не наглеть и впредь вести себя умно и трезво…

— …Та-ак, белка, опять белка и еще одна, да что они…, ах нет, вот…, ну-ка охотнички, с каких плеч эта шубка?… — капитан доставал из лабазика содержимое и сбрасывал на землю.

— Горностай, товарищ капитан. Видите хвостик-то, хвостик…

— А это что за зверюга? О-о…, рысь! Ну-ка, ну-ка, а это что за сокровища, никак здесь целая казна этих, как Мальцев сказал, мансиев что ли? — Щербак, стоящий на бревенчатой лестнице, небрежно держал в руках неглубокую металлическую тарелку. — Ты смотри, здесь и царские медяки, правда, зеленые все…, а вот и бусы из бирюзы…, да тут целый клад! А сама-то тарелочка, никак из серебра будет! — он ссыпал медяки прямо на землю и завертел посудиной. — Анохин, прими дар тайги, почисти и положи поглубже. Вернемся, сдадим в финорганы. А это еще, что такое! Ба-а, череп! — Капитан вытащил из самой глубины хранилища большой длинный череп медведя и повесил его на конек лобаза.

— Значит, Мальцев, ты знал, что здесь находилось? Вопрос, откуда? Ну, что голову повесил, докладывай, — капитан продолжал рыться в лабазике. Он доставал какие-то тряпочки, безликие куклы, ухмылялся, опять рылся… — Что молчишь, бывший геолух, не хочешь признаваться, что до службы ты этим и промышлял в своих геологических партиях, а?!

— Товарищ капитан…, — Максим весь напрягся, но так и не решился сказать, что хотел.

— Ну-ну, я слушаю тебя, — капитан, довольный шмоном, бодренько спускался с лестницы, встав на землю, он стал рассматривать шкурки, аккуратно разложенные на свежем снегу. — Что замолчал, Мальцев! — он продолжал разглядывать добычу, переворачивая шкурки носком сапога. — Вот эту… и эту, Анохин, возьми, а остальные можешь вернуть хозяевам, то есть тем, с кого их сняли… Ха-ха-ха! — довольный своей армейской шутке расхохотался Щербак.

— Ну, все, по местам. Отдохнули и вперед. Двигаемся по прежней схеме. Анохин, за мной! — и капитан ринулся к ручью.

Максима начало знобить. Пассивная передышка остудила его еще сильнее, а стычка с командиром оставила неприятный осадок и сожаление. Он опустил уши у буденовки, поднял воротник шинели и, закинув винтовку за спину, спрятал руки в карманы.

Они брели с Гошей молча, равнодушно, время от времени отвечая на сигналы Анохина. Максиму все время казалось, что они идут по какому-то огромному кругу. Ну, не может же быть, чтобы, как говорили ребята, старик притащил чугунный котел из такой дали! Да и дороги вдоль ручьев и рек в тайге далеко не самые прямые и короткие. И следы… Как так, что не осталось следов у старика?!

Вдруг, впереди и справа залаяла собака. И тут же подхватила вторая, третья…, звонко, голосисто, как это могут сибирские лайки. Поднявшийся лай перекрыл выстрел сухой, резкий, короткий. За первым выстрелом последовал второй…

— Никак, капитан из нагана лупит!? — испуганно прокричал Гоша. Не оглядываясь на напарника, он резво рванул на выстрелы, срывая с плеча винтовку. Максим лишь немного ускорил шаги. Бежать не хотелось, да и сил для этого не было.

Хлестко ударила винтовка Анохина. «О, да там целая война началась!..» — Максим как мог, прибавил шагу.

Снег быстро таял. Лесной хлам и мусор торопливо освобождались от него, в то время как остатки старого зимнего снега не спешили этого делать. Выпавший снег прикрыл их дряблый, старческий лик, искусно скрыл морщины на рябой поверхности, отчего эти огромные лесные поляны неприлично белели, отливали кратковременной чистотой и молодостью.

Закончился ельник. Попался ручей в жутком, колючем кустарнике. Пошло чистое, прозрачное редколесье. Максим шел на лай, поскольку выстрелов больше не было. Хотелось присесть, отдышаться. Пройдя еще с сотню шагов, он вышел на загон, огороженный длинными кривыми жердинами. Внутри, едва оттаявшая земля, была усердно перемешана конскими копытами и выглядела коряво, некрасиво. Остро и мирно пахло навозом. Рядом высился конус из бревен, плах и шестов. Далее чернело несколько построек. Если бы не стрельба, в Максиме наверняка пробудился бы интерес исследователя.

Теперь собаки лаяли совсем близко. Хорошо было слышно и капитана. Слов не разобрать, но грубый, гневный голос говорил о многом. Максим легко представил, как тот брызжет слюной на пресловутого старика, который якобы «обул» их командира. «Ну, ну, посмотрим, что он там так разорался…» — думал он, подходя к сумьяху(сараю), стоящему на четырех столбах-опорах высотою в человеческий рост. Выйдя из-за него, сразу же попал на глаза капитану.

— Мальцев!.. В душу… Бога… мать! Что, я за тебя буду собирать это говно!?

Они вместе с Анохиным носились от одной постройки к другой, таская за что попало людей на середину двора, где стояла тощая мохнатая лошадь, запряженная в большую нарту.

Там уже находилось несколько человек, насмерть перепуганных. Среди них Максим узнал пацаненка, которого они забрали из Еловой Сопки. Эту маленькую испуганную группу людей охранял могучий, грозный Гоша. Он нависал над ними, широко расставив ноги, с винтовкой наизготовку. Даже лошадь громко фыркала, трясла головой и, сверкая белками, испуганно косилась на необычно большого человека. Рядом валялась плоская пятнистая собака с неестественно запрокинутой назад головой. А у самого крыльца старой кривой избы тонко, словно манок рябчика, жалобно посвистывала еще одна похожей масти. Она полулежала в неудобной позе и время от времени громко взвизгивала, изворачиваясь, зло кусала свой мокрый от крови зад, где, по всей видимости, и застряла пуля.