— Ах, да, — спохватился Гоша и принялся отстукивать шомполом.

Снег, как внезапно начался, так внезапно и перестал. Стало светлее и чище. Да и вообще, многое изменилось вокруг. Грозные истуканы в снежных шапках выглядели жалкими, растерянными. Сверху вниз по древесным трещинам потянулись мокрые следы, отчего некоторые мэнквы «заплакали», поскольку эти следы прошлись по глазным впадинам. Справа, чуть дальше от площадки был виден ряд поперечных жердин, привязанных к стволам елей кедровым корнем.

Максим поежился. Вот сейчас было бы самое время просушиться, выпить горяченького чая, да хотя бы просто кипятку и можно было бы снова месить и старый, и новый снег.

Капитан с Анохиным подходили шумно, можно было подумать, что шло, по меньшей мере, человек пять. Треск сухих веток и громкое почавкивание еще можно было простить, но их говор, хоть и вполголоса был, казалось Максиму, недопустим, он это просто не понимал.

— Ну, что тут у вас?… Почему так долго молчали, паршивцы? — начал бодро капитан, едва выйдя на открытое пространство перед истуканами, и тут же осекся, увидев мэнквов… — Ш-што это такое!?

Он медленно подошел к изваяниям, фамильярно похлопал по их круглым, безруким туловищам, будто проверяя на устойчивость.

— Мальцев, а ну просвети меня, что за чучела здесь понатыканы. Смотри-ка ты, тряпочки всякие, ножики ржавые!.. Ну, Мальцев, что молчим!? — продолжая внимательно осматривать истуканов, повысил голос капитан. — Ну!?.. — Он широко расставил ноги, привычно подобрал полы шинели, заткнул их за ремень и, недолго повозившись с ширинкой, начал мочиться прямо на одного из них.

— Он говорит, будто это какая-то охрана, будто бы они что-то охраняют от нас, — торопливо доложил Гоша, пока Максим собирался с мыслями. Ему заметно стало хуже. — А еще, — не унимался Гоша, — мы там, — он махнул куда-то назад рукой, — это…, ну…, могилу их старую обнаружили, но Мальцев сказал, что, мол, не стоит Вас беспокоить и мы дальше пошли.

— Мальцев!? — капитан, наконец, повернулся к Максиму. — В чем дело, красноармеец Мальцев!?

— Вы же, товарищ капитан, прекрасно понимаете, что это языческая атрибутика, что о ней говорить, нужно дальше идти, — тихо и нехотя отозвался Максим.

— Ну, ты мне не указывай, что делать…? Ты лучше скажи, о чем говорит это искусство дикарей, — капитан красноречиво кивнул на истуканов, — они где-то рядом…?

— Вполне возможно, но… я читал, что капища нередко устраивают далеко от жилья, — высказал свои соображения Максим.

— Что такое капище? — насторожился капитан.

— Это что-то вроде обрядового места. Здесь вогулы, то есть теперь они называются манси, что означает маленькое племя или маленький народ, так вот здесь они совершают всевозможные ритуалы. Ну, там молятся, забивают жертвенного оленя, шаман камлает, то есть говорит с духами, в бубен бьет, пляшет у огня и так далее. Да вы, вероятно, читали где-нибудь или слышали, товарищ капитан о подобных обычаях северян.

— Ничего я не слышал и не читал, — капитан опять повернулся к истуканам.

— Ой, а что там такое, глядите! — красноармеец Анохин подскочил к капитану. — Дальше, да нет, вон туда, между стволов смотрите, прямо и вверх…. Видите, как будто домик на столбе…

— Ну-ка, все за мной! — Щербак ринулся в гущу ельника, куда указывал Анохин.

Едва Максим увидел культовый лабаз, обмер. Словно его спина опять превратилась в мишень. Точно опять вжикнула над головой стрела и тут же тукнула в бревно.

А капитан с Епифановым и Анохиным уже кружили вокруг лабаза, задрав головы. Сооружение действительно напоминало игрушечный домик с двускатной крышей, щедро проложенной берестой, дверцами и маленькими остроголовыми истуканчиками с обеих сторон фронтона. Этот домик был поставлен на высокий, в полтора человеческих роста еловый пень. Кожуру с пня сняли, по всей видимости, еще при установке, отчего ствол был гладким и скользким.

— Вот, товарищ капитан, смотрите, никак лестница, — Гоша очищал от снега круглое бревно с зарубками в виде ступенек, — точно, так и есть лестница, смотрите вот выступ, которым она упираться должна вон туда, перед самой дверцей, а сюда ступать. Ставить, нет?

— Ну, ставь, ставь, Епифанов, поглядим, что там эти дикари прячут, — Щербак занес ногу на первую ступеньку.

— Не-ет!.. Не-ет…, товарищ капитан! — Максим бросился к офицеру. — Нет, нельзя туда, послушайте меня, товарищ капитан, это опасно, это очень опасно, я…, я после все объясню!

— Ты что!? Что с тобой, Мальцев, у тебя что, головка бо-бо…, а ну убери руку и шаг назад, ма-а-рш! Смир-рно! Вот так и стой, умник…. Ишь, как глаза горят, ты что, пережитками прошлого страдаешь, а, Мальцев!? Я ведь мигом вылечу…

Максим и сам не ожидал, что кинется к капитану да еще схватит его за рукав. Воспоминания почти трехгодичной давности ожили в Максиме с такой четкостью и ясностью, что он даже зажмурился, чтобы не видеть, как, коротко пропев, ударит в широкую капитанскую спину стрела, как он охнет, резко выгнется от боли, качнется на неудобной лестнице и… опрокинется назад, упадет в белый чистый снег, раскинув руки.

Это произошло с ним летом тридцать восьмого года. Тогда их небольшая геологическая партия, где Максим числился подсобным рабочим, а потом коллектором, стояла под горой Отортен, что на Северном Урале, на его восточном склоне. Весь день приходилось копать разведочные шурфы по жесткой схеме, не выходя из норм и строгого графика. Работа была чудовищно тяжелой! Грунт был сплошь скальный. Приходилось больше долбить кайлом, чем копать лопатой. Полчища комаров, потом оводов и, наконец, мошки могли свести с ума кого угодно, если серьезно обращать на них внимание. К вечеру жесткая роба настолько пропитывалась потом, что становилась, будто из жести. Она плохо гнулась и громко шуршала. А каково ее было надевать утром! Мозоли на ладонях вздувались, как пузыри на лужах во время дождя, и лопались, долго не заживая.

Максим сгорал от желания найти хоть какие-то следы Золотой Бабы, пусть самые-самые незначительные и отдаленные! Мечтал хоть как-то зацепиться за какие-нибудь малейшие признаки ее расположения или хотя бы «прохождения» по этому древнему пути вдоль Каменного Пояса.

Если выдавалось свободное время, он взбирался на одну из ближайших вершин или поднимался на перевал, удобно усаживался и мысленно, оторвавшись от земли, птицей кружил над тайгой и горами. Он всматривался в, казалось, каждый камень, каждую пещерку, каждое дупло, буквально во все, где могла бы ОНА прятаться, столько лет скрываясь от людских глаз. Он на память сличал видимые им ландшафты со старинными описаниями, картами и схемами, где очевидцы видели ЕЕ или слышали о НЕЙ. Даже вдыхая, он словно пес втягивал ноздрями воздух, прислушиваясь к запахам, будто мог определить ЕЕ еще и таким образом.

А бывало наоборот, забирался в самую глухую лесную чащу и бродил, мечтая внезапно натолкнуться на золотой лучик, выбивающийся из какой-нибудь узенькой щелки в земле. Или, карабкаясь по старым, заросшим скалам, был готов с радостью провалиться в скрытый, затянутый временем лаз или пещеру, где они бы и встретились…

Так, однажды он и набрел на едва приметную тропу. Как забилось сердце…, как оно запрыгало от радости, предвкушения и еще чего-то…, когда он впервые вышел сразу к двум культовым лабазам! Максим прекрасно помнил, что он даже и не пытался хоть как-то осмыслить ситуацию, будто напрочь забыл множество предостережений из прочитанной литературы по Северу и знакомства с архивными материалами.

Любопытство и нетерпеливость настолько захватили его, что ни о какой осторожности не могло быть и речи…. Соблазн был громадным! Максим бросился к лабазам, словно внутри их лежал ключ к разгадке ЕЕ тайны, будто в них скрывалось что-то такое, что указывало путь к НЕЙ, говорило бы, где же ЕЕ искать. Даже…, если честно, неприметной искоркой проскакивала и обжигала вообще шальная мысль:»А что, если…, ну вдруг…, ну как-то случайно…, ну почему бы и не быть!»