Помощник машиниста, молоденький, чумазый парень, стоя на куче угля в тендере долбил его ломом, разбивая большие куски.

Поезд делал плавный поворот перед очередным мостом и весь состав был виден как на ладони.

— Мать честная! — парень обомлел, когда сначала мельком, а потом внимательно рассмотрел третий с хвоста вагон. — Михеич! Михе-е-ич! — перекрикивая грохот локомотива, истошно заорал он.

— Ну, че орешь, словно пожар! — в тендер заглянул пожилой, тоже весь перепачканный сажей и мазутом машинист.

— Михеич, смотри, вагон дымит!?

— Где дымит, кто? Ты Ваньку-то не валяй, долби, — машинист продолжал невозмутимо вытирать ветошью руки.

— Да смотри говорю, вагон дымит!

Михеич чертыхаясь, полез на кучу угля.

— Е… твою мать! Точно вагон горит! — матерясь, он сбежал с кучи и закрутил штурвал экстренного торможения состава. Одновременно часто и прерывисто захрипел паровозным гудком.

Скорость была не большой и вскоре, скрипя и визжа колодками, всем своим железом эшелон замер, продолжая недовольно попыхивать паром. Послышались далекие команды. Из первого и двух последних вагонов стали высыпать солдаты. Залаяли собаки.

Горящий вагон походил на рассохшуюся бочку, которую доверху заполнили водой. Только здесь из множества щелей хлестали непрозрачные безобидные струи, а дым. Где белый, где темно-серый, а из маленьких окошек валил почти черный, в клубах которого проскакивали рваные, колючие язычки огня. Они как жало змей неожиданно выскакивали из глубины вагона, пугая, предупреждая об опасности. Стоял треск как в печке и никаких признаков жизни внутри вагона.

Откатив дверь, на солдат вместе с клубами дыма вывалилось несколько дымящихся тел. Кое-кто из них вяло шевелился, беззвучно кашляли…. И все. Больше, сколько солдаты не кричали в вагон, никто не появился.

А вагон полыхал уже вовсю, с гудением, стремительно разгораясь. Огонь жадно, с азартом, глотал и глотал в себя все, что хоть как-то горело. Прогорели пол и крыша. Машинист с помощником едва успели расцепить вагоны. Общими усилиями с военными они раскатили их, создав безопасную зону.

Капитан Щербак, начальник этапа, а стало быть, и эшелона нервно курил, наблюдая за суетой вокруг полыхающего вагона. Его волновали два обстоятельства. Первое, почему произошло самосожжение заключенных? Причем именно в том вагоне, куда подселили блатных. Второе, что он напишет в рапорте? И вообще, что его ждет в Инте, где ему придется дать устное объяснение начальству и за гибель людей, и за сам вагон!? Голова шла кругом, плохо думалось, в том числе и от выпитого накануне.

Мятый и взъерошенный фельдшер Миша Кауфман, неизменный напарник капитана по застолью, в расстегнутой шинели и без головного убора носился вокруг вагона, размахивал руками, что-то кричал, жутко матерился. Даже на значительном расстоянии было заметно, что «лепила» с крепкого «бадога».

— Слушай, как ты!? — подбежав к капитану, дохнул на него жутким перегаром. — Дай, докурю, а то щас блевану! Да нет, не от жмуриков. Я их, каких только не повидал на своем веку. — Взяв раскуренную папиросу, жадно затянулся. — Перебор был вчера Вова, пе-ре-бор… Бр-р-р.… Надо же, как надраться!

— Ну, что там? — перевел разговор начальник этапа.

— А что там! Там глухо Владимир Васильевич, глухо…. Пять человек осталось, да и то — трое сильно пожгли нутро, боюсь, не дотянут и до утра. И нет ничего у меня против ожогов, нет!

«Вот че-е-рт, вот бл…во какое!.. Пить — плохо, не пить нельзя! Как быть!? Бр-р-р, з-зараза! — фельдшер еще раз затянулся и взглянул на окурок. — Все фабрика горит,» — и бросил его под ноги.

— Миша, а как тогда те двое остались? — капитан Щербак спросил в задумчивости. Он все еще не знал, что напишет в рапорте.

— Ну-у, — начал фельдшер, — сначала где-то в углу, подальше от очага возгорания отсиделись, у сквознячка, а как припекло, на тряпку поссали и дышали через нее. Я бы, во всяком случае, так сделал.

— Урки или пятьдесят восьмая?

— Один пожилой, другой совсем старичок.

— Понятно.

К тому времени вагон стал походить на фрагмент моста. Доски догорали, отваливались, падали, брызгаясь искрами, оголяли металлический каркас. Дымились и буксы колес, в них выгорало масло.

— Товарищ капитан, что с трупами будем делать? — бойко спросил подбежавший лейтенант.

— А что ты предлагаешь, Орешко?

— Я думаю с собой взять, как вещественное доказательство, — по-деловому ответил тот.

— Очень хорошо! Только сделаешь так, — капитан покрутил головой, словно что-то высматривая, — все что осталось, зарыть в насыпь, пониже, ближе к земле.

— А может сразу в землю, товарищ капитан? — робко спросил молоденький офицер.

— В землю это бы хорошо…, — продолжал что-то думать про себя капитан, — это было бы лучше. Но попробуй, подолби ее ледяную-то! Здесь мерзлота, лейтенант, вечная и зимой и летом. А потом она бы все равно вытолкала из себя все, что в нее зароешь. Еще вопросы есть!?

— Никак нет, товарищ капитан!

— Ну тогда дуй, не стой, исполняй приказ, — устало распорядился Щербак.

— А ты, Миша, помоги мне акт составить о попытке, скажем, массового побега посредством прожигания части вагона. — И чуть подумав, добавил: — Старички, что остались в живых, засвидетельствуют. Хотя какие из них свидетели…, — капитан сплюнул липкую, тягучую слюну.

— Ладно, пошли лечиться.

Поднимаясь в свой вагон, они услышали, как вразнобой заскрежетали, загремели о щебенку лопаты. Часть зэков скреблась у основания насыпи, они готовили длинную братскую могилу своим недавним собратьям по несчастью, а другие, парами носили черные, еще теплые, дымящиеся и отвратительно смердящие жженым мясом, кожей и роговицей трупы. Некоторые из тех, кто побывал в самом пекле, разламывались на части, едва к ним прикасались. При виде этого и погребальщиков, и конвоиров рвало, выворачивало наизнанку громко, неприятно, некрасиво.

Укладывали в едва сделанные углубления компактно, вдавливая одного в другого, помогая ногами, лопатами и тут же торопливо, явно стыдясь, засыпали, сгребая щебень сверху насыпи.

— Альфред Оттович, голубчик, я вас уверяю, он живой! — тихо, почти шепотом говорил низенький, щуплый зэк, держащий «труп» за ноги. — Надо бы доложить начальству.

— Не говорите чепухи, Виктор Игнатич. Я кое-что мыслю в медицине, да и врач их осмотрел, прежде чем сделать заключение.

— Да какой там смотрел, он с дикого похмелья, ваш врач, и все еще пьян в стельку, вы же видели, — продолжал говорить щуплый зэк, — понимаете, я чувствую, чувствую, что мы несем живого человека.

— Перестаньте, лучше смотрите под ноги, а то сами в трупы превратимся! Не насыпь, а Кордильеры какие-то!..

По крутой насыпи осторожно спускались два низкорослых, немолодых мужичка. Ноша для них была тяжелой.

— Эй вы, заморыши, а ну веселей, че телепаетесь, как глисты на ветру, не хрусталя несете, — не злобно бросил в их сторону проходящий молоденький офицер.

— А ну, дистрофа, живей, — тут же подхватил ближайший конвоир.

Мужички чаще заперебирали ногами, но скорость у них так и не увеличилась. Щебень уползал из под ног, они тужились, как могли.

— У него ж поллица нет и весь в кровищи…, а на руки, на руки обратите внимание, Виктор Игнатич!.. А Вы говорите живой….

— Живой!

— Если даже и живой, — продолжал запыхавшийся напарник Виктора Игнатьевича, — то ни за что не выжить.

— Так Вы все же допускаете, что он живой!?..

— Чисто гипотетически….

«…И снова время выживать!..»

Пока продолжался далекий, железный грохот, рваные, обгрызенные, потерявшие прежнюю треугольную форму уши чутко ловили всевозможные его оттенки. Медленно поворачиваясь, они проследили движение этого ненавистного, мертвого звука, пока тот совсем не затих.

Теперь они подрагивали, покручиваясь то в одну, то в другую сторону, моментально реагируя на все звуки тундры, привычно сортируя их, задерживаясь, вслушивались в те, что представляли интерес. Дернулись на порыв ветра, перестроились на тончайший писк лемминга на другом берегу озерца, чуть в сторону на всплеск крупной рыбины…