Едва собрались, появились эти большие люди с длинными ружьями. Потепка сначала даже обрадовался. Он всегда радовался гостям. Новые люди пришли грустные. Они сразу убили его Несха, едва тот залаял на них. Потом ранили добрую суку Ханси, у которой пятеро щенят под крылечком ползают. Теперь издохнут.

Потепка простил им это. Думал, что ошиблись, что зря испугались безвредных собачек. Потом, когда стали людей как щенков таскать, Потепка вдруг испугался. Он подумал, что не мэнквы-ли пришли в юрт старого Нярмишки!? Такие же остроголовые, высокие и сердитые. Одинаково одеты. С длинными ружьями, на концах которых прикручены узкие ножи, как у него «пальма». А у одного из них ружье совсем маленькое, в руке можно спрятать, а бьет шибко: Несха с трех раз уложил.

«С мэнквами надо быть осторожным, — думал Потепка. — Это Злые Духи! Много беды с собой приносят! Наверно, мало их Нярмишка кровью кормил!? Мало подарков носил! Может зря, больного парня вылечил!?… Вот Великий Торум и наслал их сюда! С ними человеку не справиться, однако. И вообще, с незнакомыми надо всегда быть ласковым, больше улыбаться…, а с мэнквами особенно. Так дед Нярмишка говорит.»

Люди-мэнквы продолжали вести себя по-хозяйски. Потепка улыбался и покорно смотрел на них. Ему хотелось сказать им, что мало было зверя нынче в лесу, что они сами еле-еле пережили эту зиму, что олешки больно худые, их совсем горсточка осталась. Но Потепка не знал языка мэнквов, да и говорить он не может, слова застревают у него в горле, дергаются, клокочут, не могут выскочить наружу. То ли дело Агирись или сам Нярмишка на многих языках говорят, легко и подолгу, как ручей на перекатах. Но Агирись как прижалась к нарте, куда ее со всеми вместе притащили, так и замерла испуганной копалухой, даже лица не кажет. А Нярмишка к старому кедру ушел, он-то все бы им сказал, объяснил.

Так думал Потепка, пока гости не нашли в нарте больного. Они громко и долго радовались. Тогда-то он и понял, что это все же люди, а не лесные духи-мэнквы.

И вот, ни с того ни с сего, к Потепке начал приставать этот огромный парень. А потом и вовсе стал его бить.

«Что это ты!?… Зачем так делаешь!?… Что я тебе сделал!?» — хотелось крикнуть Потепке. Он действительно терялся в догадках…. А огромный парень все злее и злее бил его. Было больно внутри, там жгла обида: «Я же человек…, разве не видишь…, я улыбаюсь тебе…, зачем бьешь…, почему такой злой на меня!?»

Между тем, великан кинулся за винтовкой и начал тыкать Потепку своей «пальмой». Теперь было больно, поскольку узкий, длинный нож, похожий на огромное шило, нет-нет, да и прокалывал старую малицу и впивался в тело.

«Вот так же, наверное, «семилапый» чувствует боль, когда я травлю его своей «пальмой», — неожиданно подумалось Потепке. И в тот же момент больнее уколов этого ружья-пальмы, яркой безжалостной молнией проткнула Потепку догадка!.. Он со страхом поднял руки и посмотрел на них: «Странно, может я, не вижу то, что видит этот парень!?» Потепка опять посмотрел на руки, сжал, разжал пальцы, поднял взгляд на обидчика и… не успел увернуться, теперь реальная вспышка ослепила его жуткой болью!.. Будто сам гром ударил прямо во рту у Потепки!.. Он услышал невероятный, чудовищный хруст собственных зубов!..

— Ну-у что, получил, ур-род!?… Вот теперь лыбся, падла нер-руская!.. — загоготал Гоша. Но вдруг осекся…. Он смотрел и не мог отвести взгляда от глаз горбуна. Широко посаженные, черные и чуть раскосые они смотрели на Гошу как два ружейных ствола, которые вот-вот должны выстрелить…

Зажимая рот широченной рукой и держа Гошу, точно, под прицелом, горбун сделал твердый шаг в сторону обидчика…

— Э-э, э-э… — выдавил из себя Гоша, почувствовав, как неприятно дрогнули колени…

Догадка Потепки была чудовищной. Его горячий ум, странное, до невероятности, поведение рослого парня подтолкнули Потепку сделать это страшное заключение: «Так они принял меня за «Него»…, за самого «Хозяина», за «семиухого»!?… Так вот почему он травит меня своей «пальмой», бьет и зло кричит!.. Я для них зверь, а не человек!.. Может у них глаза другие, может они видят совсем не так, как вижу я!..» Голова Потепки раскалывалась от таких несуразных мыслей. Он посмотрел на свои рук, чтобы убедиться есть-нет на них звериный мех и когти, как у «семилапого». «Да вроде нет, не видно,» — посмотрел еще раз и… получил ужасный по своей жестокости и боли удар прикладом длинного ружья!

В следующий миг, вслед за ужасной болью Потепка уже и сам не был уверен, что он человек, боль и обида точно выбили из него все человеческое, пробудили другие инстинкты, — инстинкты своего предка — «семиухого», поскольку маленький таежный народ манси — потомок медвежьего рода.

— А-а-а-а!!! — неожиданно раздался вопль Гоши. Бросив винтовку, он корчился от боли, бился, пытаясь вырваться из железных рук горбуна. А тот с глухим, булькающим рокотом, буквально рвал Гошу в клочья! И тем, что осталось от когда-то крепких больших зубов, и своими пальцами, как будто это были медвежьи когти!.. Было слышно, как упруго лопались ребра от его чудовищных объятий, как все трещало и хрустело, стонало, вопило, хрипело!.. Вновь очнулись и залились звонким лаем собаки, будто почувствовали близкого зверя. Тоненько, стала подвывать Агирись. Вслед за ней закашлялась старушка, прижимавшая к себе Ефимку…

Первая пуля ожгла Потепку в поясницу. Он чуть ослабил давление своих могучих рук. Вторая больно впилась и зажгла бок, заставив его разжать хватку… Третья, тупо сотрясая все тело, ударила в горб и странным образом точно отключила боль!.. Потепка с новой силой навалился на обидчика, продолжая кромсать его мокрое, липкое тело. Он уже ничего не видел и совсем слабо чувствовал. Единственное, что знал наверняка: его добивают. Добивают насмерть, как добивал он сам, когда промышлял «мохнатых». А пули все входили и входили в его большое податливое тело, ударяясь о кости, застревая глубоко внутри.

Когда наган Щербака уже в холостую сухо щелкнул раз, другой, Анохин был тут как тут:

— Дайте мне…, товарищ капитан, дайте… я его добью! — в азарте орал он.

— Погоди, дура! — так же в запале орал Щербак. — Под ним Епифанов!

Но Анохин словно не слышал капитана, он был крайне возбужден. Процесс расправы над врагом нередко бывает заразительным, тем более, если его проводит сам командир. Глаза Сереги Анохина были на выкате, винтовка тряслась в руках, лицо покрывали красные пятна, оно то и дело неприятно гримасничало.

— Дайте я его…, дайте, товарищ капитан!

— Дай сюда винтовку, болван, я сам, — протянул руку Щербак. И в это время Анохин выстрелил…. Сильная пуля легко проскочила через одно тело, не встретив препятствий и, пройдя второе, ударилась в позвоночник, и затихла.

И сразу наступила тишина, какая бывает, когда закладывает уши. Собаки безголосо открывали пасти, застоявшаяся лошадь беззвучно всхрапывала, трясла головой, капитан кукольно размахивал руками, широко раскрывал рот, что-то крича Анохину….

Все произошло на глазах Максима. То, что он увидел, было невероятно, дико и мерзко! Особенно эта нелепая, глупая драка. Затем стрельба ошалевшего капитана…. Последний выстрел Анохина, после чего и горбун, и Гоша затихли, и теперь лежали высокой кочкой. Все это не укладывалось в раскаленной голове Максима. Ноги плохо держали, он сидел на старой, полуразвалившейся нарте, положив рядом с собой тяжелую надоевшую винтовку. Простуда привычно и умело скрутила его, бросая с маху то в жар, то в озноб.

«Значит, Серега Анохин добил и вогула, и Гошу Епифанова! Странно! Зачем он это сделал!?…» — Максима легонько тошнило. — «Нет, это меня еще ночью, на палубе прихватило, а сырой снег добил уже окончательно,» — переключился он на причины своего теперешнего состояния. «Странно, почему я не слышу?… Что там орет наш красный командир?… Дело-то уже сделано!.. Он хотел крови, получил!..» — Максима слегка покруживало.

На этот раз Ефимка испугался сильнее, когда появились военные. Они сразу начали стрелять и убили двух собак, вернее одну убили, а вторую серьезно ранили. Но не это было главное, от чего у него возник страх.