— Повреждение винта на СРТ-312 выправили без отбуксировки в порт.

— Капитан триста двенадцатого уже докладывал, что возобновил промысел, — ответил Березов и, взяв Луконина под руку, увел к себе.

Карнович еще полюбовался с мостика, как лихо разгружается «Бирюза». Технологи базы вскрыли несколько бочек, сельдь везде была крупная, немятая, с хорошим содержанием жира — Мартынов даже заулыбался. Воспользовавшись его хорошим настроением, Карнович заказал на базе сметаны, свежих овощей и фруктов, которые обычно приобретаются для тех, кто давно на промысле, не забыл выпросить и бочек побольше, и технических запасов и залил танки водой и горючим.

— Часто тревожить вас не буду, — объявил он Мартынову, — но каждый раз работы со мной будет много.

— Давайте, давайте, Карнович! — почти миролюбиво проворчал штурман. — Работы на базе не боятся.

Погода в районе промысла стояла обычная для этих мест в начале осени: ветер умеренный сменялся ветром сильным, сильный падал до умеренного или свежего, море непрестанно бурлило, плотные тучи, казалось, навсегда упрятали солнце — темный день сменялся черной ночью, черная ночь светлела до темного дня. Рыбаки такую погоду обозначают выразительным словом «промысловая». Траулеры бросало с борта на борт и на ходу и в дрейфе, но рыба шла хорошая: день за днем каждый промысловик к ночи вытравливал порядок сетей на сто, а на другой день выбирал улов тонн на десять.

Капитаны траулеров, переговаривающиеся по радио, радовались удачному промыслу: давно уже не валило такой стабильной рыбы. Если бы «обстановочка продержалась еще с месяц», выражали надежды на советах своих флотилий флагманы, то годовые планы вылова были бы перекрыты досрочно. Один Карнович высказывал недовольство. Он все вспоминал удачу в Северном море — за какую-то неделю взяли почти десять процентов годового плана. Шарутин посмеивался над увлекающимся другом и в прозе и в стихах. Шарутин говорил, что одна удача — удача, две удачи — подозрительно, а систематические удачи — опасно: природа не терпит несимметричности, большой успех влечет еще больший провал. Карловичу не терпелось почаще швартоваться к «Тунцу» — Шарутин и об этом «срубил экспромтик» и с торжеством прочитал его капитану.

Прошло две недели, пока трюмы «Бирюзы» наполнились настолько, чтобы проситься на сдачу. Очередь была судов шесть, но все с полными трюмами. Карнович прикинул, что придется потерять не меньше суток. Погода была балла на три и, вместо того, чтобы занять место в хвосте, «Бирюза» моталась между судами, приваливаясь бортом то к одному, то к другому.

— Махнемся кинофильмами? — предлагал Карнович в мегафон.

Картины на «Бирюзе» были из тех, что будто нарочно выпускают для рыбных промыслов и геологических экспедиций — товар, «большим экраном» не употребляемый. Но и на других судах боевиками не хвастались. «Бирюза» за день полностью обновила свои кинозапасы, а фильмы, ценные настолько, что с ними не хотели расставаться, Карнович выпрашивал на часок и, не отваливая от борта давателя, прокручивал в салоне, отменяя для срочного киносеанса даже обед.

Миша не пошел в душный салон. На лебедке, прикрытой парусиной, Колун навалил горку сетей, Миша растянулся на них. Отсюда было хорошо видно и слышно море.

Море, как живое, набрасывалось на траулер, толкало его в борта. Тучи шли так низко, что клочковатые их языки лизали мачты плавбазы. День переходил в вечер, и небо было темнее океана.

А в океане суетился и перемещался город огней и шумов. У высоких бортов «Тунца» разгружались траулеры, оттуда доносились звонки лебедчиков, визг цепей, грохот моторов, окрики сигнальщиков, переговоры по мегафону, глухой стук катящихся по палубе бочек. Едкий дым подходящих и отходящих траулеров прибивало к воде. Милях в пяти от «Тунца» возвышалась стройная белоснежная «Печора». И там повторялась та же картина — сгрудившиеся у плавбазы траулеры, низко стелющийся дым…

К Мише подсел Кузьма.

— В салоне «Насреддин в Бухаре», половина выдрана, остальное — вполне интересно. Иди, не теряй времени, — сказал Кузьма.

— Не пойду, — равнодушно сказал Миша и, помолчав, добавил: — А почему ты не в салоне?

— Словечко сказанул, что старая фильма. Крутит Колун, он осторожный, но тоже и у него рвется лента. Все враз зашикали! Я их послал, куда надо, и попер к радисту.

— А у радиста что?

— Отбил телеграмму Алевтине.

— О чем?

— Ни о чем.

— Как — ни о чем?

— Нормально. Без содержания. Живу, тружусь, зарабатываю потерянные деньги, погода приличная, чего и вам желаю. Отбыл повинность.

Кузьма говорил с раздражением.

— Странные у тебя все-таки отношения с Алевтиной, — сказал Миша. — К чему ты упоминаешь непрерывно о том вечере? Ей ведь обидно.

Кузьма ответил не сразу:

— Думаешь, мне не обидно? Так опростоволосился! Другая жена еще бы утешила, приласкала, а она при тебе такой скандал подняла!

— Ты сам говорил да и она объяснила — не из-за потерянных денег.

— Ни в чем другом не виновен. И тоже ей объяснил — с головы до ног чистый! Почему же не поверила? Любила бы, так не высказывала недоверия. Хочешь знать правду? Ищет повода, чтобы придраться! Печенкой чую.

Они с минуту молчали, глядя на идущий мимо них на разгрузку траулер. Миша сказал:

— Несправедлив ты. Придумываешь о своих родных плохое.

Кузьма порывисто повернулся к нему.

— Придумываю? А ты ее радиограммы прочти, я тебе дам. Хоть бы раз словечко — милый, дорогой, скучаю по тебе. Скажешь — стесняется? А у других не стесняются, пишут, как чувствуют. Придумываю! Батя такую головомойку устроил, когда я признался, как тошно бывает, чуть в рейсе о семье подумаю. — Он с раздражением махнул рукой. — Э, что там расписывать! Твой браток меня к себе вызывал, наставлял на правильный путь…

— Алексей? — с удивлением спросил Миша.

— Кто же еще? Вроде другого брата нет у тебя. Такая была агитация с пропагандой! И все слова до невозможности правильные! Просто молчи да слушай, да жалобно вздыхай, вот такие слова.

Миша рассмеялся.

— На тебя мало похоже, чтобы ты молчал и вздыхал жалобно.

— Отвечал, конечно. Оправдывался. — Кузьма вдруг чуть не закричал — Нет, ты понимаешь — оправдывался! А что это значит? Виновен, стало быть, раз оправдываешься. Вот таким меня сделали. Я тут уродуюсь, из кожи вон лезу, еле руки не кусаю, когда о Лине думаю, — и я же еще виновен, нужно оправдываться!.

Они опять помолчали. Миша осторожно спросил: — И сейчас все так же о Лине тоскуешь? Кузьма угрюмо ответил:

— Чего сейчас о ней тосковать, если ей безразлично, каково мне? Я сейчас разочарованный в дымину, правильный от пяток до макушки. Работаю, ни от кого не отстану, никому не позволю вперед себя вырваться. Рыбку — стране, деньги — жене, сам — носом на волну! Больше нечего от меня требовать. А что про себя думаю, то мое дело. И после объяснения с батей ни с кем теперь не буду откровенничать. Тебе одному можно сказать, ты парень вроде хороший, не треплив, а еще кому раскрываться — себе дороже выйдет! Помнишь, что я тебе говорил о Степане? Вот уж кто не перестает присматриваться, как я себя веду. Даже у радиста интересовался, что за телеграммы домой отбиваю.

— Не хочешь ни с кем откровенничать, а зачем ты мне все это рассказываешь? — с упреком спросил Миша. — Не нужно мне знать о ваших взаимоотношениях со Степаном!

— Правильно, не нужно. А рассказываю затем, чтобы ты ненароком в наши дела не встрял. Он хитро поинтересуется, ты чего-нибудь ответишь…

— А сам только что признавал, что я не из трепливых. Кузьма еще посидел на горке дели и удалился в кубрик.

Миша лег на спину, сосредоточенно всматривался в небо. Ночь, безлунная и свободная от туч, окутала океан. Качка была бортовая, звезды, проносясь слева направо и справа налево, прочерчивали короткие сияющие черточки. Миша с удивлением отметил про себя, что качка у них на судне непрестанная и, вероятно, небо всегда такое же искристое, но только сегодня он разглядел его — раньше лишь смотрел, но как-то не видел: до сознания не доходило. Разговор с Кузьмой заставил Мишу вспомнить о собственных горестях. Миша недоумевал — то негодовал, то жалел себя. Нет, у Кузьмы все ясно — милые побранились, потешили себя кратковременной ссорой и снова помирятся. И давно уже помирились бы, не уйди Кузьма в рейс. Правильно назвал океан Шарутин — великий разлучник. У него, у Миши, куда сложней, ибо непонятней. Не было причин для ссоры, даже малейшего повода не разглядеть — а ссора такая, что никакими объяснениями не заглушить, никакими оправданиями не оправдаться. Кузьма сердится — заставили признавать, что виновен, гордость его страдает. А он, Миша, и хотел бы повиниться, да не знает промаха своего, рад бы извиниться, да не догадывается, в чем. И все думается, каждую свободную минуту думается — что совершилось?