Она положила Юре на блюдце большой кусок торта.

— Приходи, Юрочка. И товарищей приводи. Борис Андреевич собирал коллекции, чтобы их все видели.

После чая Павел проводил Мишу и Юру до их квартиры. Миша спросил, не расстроил ли он Елизавету Ивановну слишком подробным описанием бури. Павел ответил:

— Для мамы нет ничего слишком подробного, когда говорят об отце. — Он помолчал. Юра поднялся наверх. Молодой Доброхотов, как-то вынужденно улыбнувшись, снова заговорил: — Знаете, я в нерешительности… Мне пора уезжать. Нужно упаковывать коллекции отца, продать часть мебели, в Севастополе у нас своя. А мама отказывается уезжать, пока не вернутся все, кто плавал на «Ладоге».

— Разве вы не можете потребовать, чтобы она ехала с вами?

— Нет, не могу, — печально сказал Павел. — То есть могу… Но не должен, что ли. Я думаю о том, что она в Севастополе будет часто сидеть одна, у нас пока нет детей, я — в походах, жена работает в театре, поздно возвращается… И будет думать о том, что кто-то еще есть, кто видел отца в последние часы жизни, слышал его последние слова, а она не дождалась этого человека… Я не в силах так жестоко поступить с ней! Но как ее оставить в Светломорске?

Миша ответил, что здесь к Елизавете Ивановне каждый день ходит Мария Михайловна, рядом живут Соломатины, он, Миша, тоже в свободные часы будет заходить. Сегодня Елизавета Ивановна так интересно рассказывала о коллекциях мужа, ему показалось, что он слушает самого Доброхотова, даже голос стал похожим.

— Она повторяла рассказы отца. Буквально повторяла! Она так часто слушали их, что запомнила наизусть. Скажите, Миша, вам понравился ее торт?

— Очень понравился, — ответил Миша, удивленный неожиданным вопросом. — Елизавета Ивановна мастерица печь торты?

— А вы не заметили, как она сама ела торт?

— Она съела весь кусок, который положила себе. А почему вы спрашиваете об этом?

Павел сумрачно усмехнулся.

— «Наполеон» был любимым тортом отца, а мама не терпела слоеного теста. Она раньше давала попробовать такие торты мне и с тревогой спрашивала, удались ли, потом несла отцу. А сейчас она ест только любимые блюда отца…

Соломатин обычно возвращался домой поздно. В этот зимний вечер он вернулся рано. Жена ушла в детсад за детьми. Он подошел к окну, смотрел на улицу. На землю валил густой снег, деревья стали пушистыми и белыми. И против светломорского обыкновения снег не таял, чуть касался не знающей морозов земли. Синоптики третий день обещали неделю устойчивых холодов, — прогноз, хоть и с запозданием, выполнялся. Соломатин зевнул, лег на диван, раскрыл газету. Через минуту газета вывалилась из рук на пол.

Он не услышал, как в прихожей зазвучали радостные голоса детей. Потом голоса унеслись в сад, а Ольга Степановна вошла в комнату. Она окликнула мужа, он и ее не услышал. Он тихо похрапывал, приоткрыв рот. Ольга Степановна засмеялась, дернула мужа за плечо. Он вскочил, как если бы его ударили.

— Фу, черт, это ты! — сказал он. — Такой кошмар приснился! Вдруг налетела волна и снесла с мостика.

— Тебе только страшные сны снятся, Сережа.

— Страшные хорошо запоминаются. Остальные выпадают из памяти, чуть проснусь.

— Почему ты сегодня так рано?

— Сам удивляюсь. Вечер — без заседаний, без совещаний… Решил почитать газету на диване дома.

— С небольшим храпом? Он засмеялся.

— Небольшой — не в счет. Она села рядом.

— Ты видел, какая погода?

— Отличная. Снег, холодок. Давно мечтал о такой погоде.

— Тогда одевайся и пойдем в сад. Дети катаются на санках, мы поиграем с ними в снежки. Ты всегда любил бросать в меня снегом. Или слепим у яблони снежную бабу.

Он поморщился.

— Оленька, не хочется. И надо дочитать газету. Она сказала с упреком:

— Сережа, ты совсем перестал заниматься детьми. Раньше они тебя не видели, потому что ты был в море, а теперь из-за твоих вечных заседаний и совещаний. Ты уходишь, когда они еще в постели, а когда возвращаешься, они уже спят. Он развел руками.

— Оленька! Работа есть работа.

Она хотела что-то возразить, но воздержалась. Он опять лег на диван и взял газету. Она сказала:

— Я принесла платье, заказанное к Новому году. Сейчас покажу.

Она ушла в спальню и вернулась в светло-сиреневом платье.

— Тебе нравится, Сережа?

Он бросил на нее рассеянный взгляд.

— Неплохое.

— Ты погляди лучше.

— Если поглядеть лучше — хорошее.

Она критически осматривала себя в зеркале.

— В ателье сказали, что самая модная модель, а мне кажется, мода не из удачных. Может быть, надеть на праздник старое темное?

— А какая разница — светлое или темное?

— Светлое — полнит, а от темного становишься худощавой.

— Надевай то, в котором ты остаешься сама собой. Она засмеялась.

— Глупый! Нарядно одеваться, значит, выглядеть не такой, какая ты от природы.

— В таком случае тебе лучше одеваться не нарядно. — Он посмотрел на часы и вскочил. — Пора собираться.

— Ты же сказал, что сегодня ни заседаний, ни совещаний. Неужели и одного вечера мы не можем провести вместе?

— От Кузьмы Куржака пришла радиограмма. — Он достал из бумажника сложенный вдвое листок. — Прочти, что он вытворяет.

Кузьма сообщал, что останется в океане до конца зимнего промысла. Он перешел с плавбазы на траулер «Хариус». Там один матрос заболел и возвращается на берег, Кузьма его заменит. Пусть о его здоровье больше не запрашивают, он знает, что оно никого не интересует. А потерянные деньги он заработает сполна и возвратит до копейки, так что могут не беспокоиться.

— Возмутительная радиограмма! — сказала Ольга Степановна. — Твой любимец Куржак провоцирует ссору с женой. За что ты его так превозносишь?

— Работник он отличный. Не отмечать его я не мог.

— Хочешь отнести радиограмму сам? Может, я пойду с тобой?

— Буду рад. Разговор предстоит не из легких.

Она набросила пальто, Соломатин надел фуражку. Дети, игравшие в саду, кинулись к отцу и потребовали, чтобы он покатал их в санках по улице, им одним выходить на улицу запрещалось. Соломатин обещал покатать в другой раз, сегодня он занят.

В большой комнате у Куржаков был Степан, на коленях у него сидела четырехлетняя Таня, он ей рассказывал что-то такое, от чего она хохотала. Гавриловна у стола чинила Танино платьице. Из соседней комнаты вышел Куржак, из другой выбежала Алевтина. Она так побледнела, увидев Соломатина, что он поспешно сказал:

— С Кузьмой все в порядке. Он выздоровел.

— Наконец-то! — с облегчением воскликнула Гавриловна. — Целую неделю лежал, уже не знали, что думать!

— Выздоровел? — с недоверием переспросил Куржак. — А почему молчит? Лина две радиограммы отбила — не отвечал. Мать от себя недавно послала — опять ни слова.

Алевтина все больше бледнела. Она медленно проговорила:

— Что-то от нас скрывают! Сергей Нефедович, вы пришли не случайно!

— Наша радиостанция приняла радиограмму от Кузьмы. Я принес ее.

Он протянул радиограмму Куржаку. Алевтина выхватила листок, громко прочла вслух, еще раз в молчании перечла про себя, потом отдала листок отцу. Куржак, качая головой, сказал:

— Негодник, ну и негодник! Высечь бы ремнем такого! Что придумал — никто им не интересуется!

Алевтина, задыхаясь, сказала Гавриловне:

— Вы слышали, мама? Деньгами вашего сына интересуемся! Только это от него нужно — деньги!

Гавриловна в страхе глядела на невестку и ничего не ответила. Куржак сурово сказал:

— Ох, и потолкую я с ним! Пусть только сойдет на берег. Алевтина порывисто повернулась к нему.

— Потолкуете? А о чем, хочу я знать? Уговаривать, что не только деньги его нужны? Расписывать, как мы его любим, как уважаем, да? И когда поведете этот разговор? Через месяц, через два? А мне пока терпеть? Такое оскорбление два месяца терпеть?

Куржак обратился к Соломатину:

— Сергей Нефедыч, прикажите Кузьме возвратиться с промысла.