— Эля! Петро-то… аккордеон купил.

В это время у Шкурихиных рявкнула гармонь, как рявкает неожиданно огретая палкой свинья, застигнутая в огороде. Потом гармошкины голоса стали выговаривать какой-то плясовой мотив, и невидимая Эля спросила:

— Ты думаешь, это остроумно?

— Да нет, — сказал Генка. — Верно, аккордеон купили. У ребят с катера. Весь перламутровый. А играть не может никто. Здорово?

— По-моему, смешно! Зачем было покупать?

— Точно, — обрадовался ее мудрости Генка. — Пойдем поиграешь…

Из окна донеслись обрывки общего разговора: «Ну и что из того?» — «Наоборот, неудобно отказываться, раз приглашают…» — «Перестаньте, это же ребячество…» Наконец Эля крикнула Генке:

— Сейчас выйду, подожди минутку.

Оттолкнувшись от стены дома, он вернулся к крыльцу и опустился на нижнюю ступеньку — ладно, подождет! Даже не одну минуту подождать может, некуда ему торопиться. Но Эля не заставила ждать. В сенях хлопнула дверь. Шагов Эли он не услышал, но догадался, что она уже стоит сзади.

— Весь перламутровый, — напомнил он, поднимаясь.

Эля стояла рядом, тьма прятала ее от Генкиных глаз, но не могла спрятать: он угадывал насмешливые губы, широко расставленные глаза и впадинку на подбородке, хотя видел только черную прядь волос над светлым пятном лица.

— Генка! От тебя же несет водкой! — удивилась девушка. — Ты пьян?

— Нет, — сказал Генка. — Выпил маленько. Гуляют у Петра, понимаешь?

— Да уж понимаю… Послушай, может быть, там не обидятся, если я не пойду?

— Обидятся, — уверил Генка: ясное же дело, что он обидится. Ведь для нее старался!

— Ох! — вздохнула Эля и пошла вперед, к дому Петра.

Там пела гармонь, кто-то невпопад хлопал в ладоши, и невпопад грохали подметки сапог. Открыв дверь, девушка остановилась на пороге. Генка, толкнув ее грудью, ухватился за косяк. Какое-то мгновение Эля не двигалась, а потом стала прижиматься к Генке спиной, выталкивая его назад, в сени.

Пока Генка ходил за Элей, куда-то пропало стекло с лампы. Теперь над ней колебался, то вспыхивая чуть ярче, то угасая почти, ложась и вытягиваясь, коптящий язык огня. В неверном, зыбком свете его по стенам и потолку метались огромные, уродливые тени людей, грузно топтавшихся возле стола. Люди тоже казались порождениями зыбкого, мечущегося в поисках выхода полумрака или полусвета. Дергаясь и взмахивая руками, они двигались по тесному кругу, чудом не проваливаясь в черную яму — туда, где Петр прятал рыбу. Сотрясая дом, грохали в пол сапоги, а на столе, вспыхивая узкими бликами отражений, подпрыгивали и звенели пустые бутылки.

— Раз-здайсь! — Одна из фигур, широко размахнув руки, откинула в стороны остальных. — Х-ходу!..

Взвизгнув, зачастила, заторопилась гармонь. Сначала не поспевавший за ней одинокий плясун вдруг точно сложился вдвое и словно покатился по полу следом за норовящими опередить его ногами вприсядку.

— И-ех! Сем-мен-новна!..

Потом неожиданно наступила тишина — именно тишина, хотя гармошка еще продолжала частить. Придерживаясь за стол, плясун встал на ноги, заслонив широкой спиной чадящую лампу, плоский и безликий. Изломавшись на стыке потолка со стеной, качнулась и замерла его тень, словно кто-то еще более плоский и безликий, призрачный навис над ним. Но вот тень колыхнулась — это человек, оторвавшись от стола, двинулся к двери.

— Цып-почка! — с придыханием сказал он, и Генка по голосу узнал Тимоху.

Эля рванулась назад, проскользнула под рукой у Генки, а Тимоха, дохнув водочным перегаром, толкнул грудью, накрыл липкой пятерней лицо — и Генка полетел в тьму. Еще не понимая, что произошло, что происходит и может произойти, он смотрел на проем двери. В светлом четырехугольнике один за другим возникали и пропадали черные силуэты. Последний — пятый — задержался в дверях, окликнув:

— Генка? Где ты?

Генка встал, и тогда Петр, подрагивая огнем приклеившейся к губе папиросы, сказал:

— Упились, гады! Прижмут девку, потом отвечать придется. Милиция сюда налетит…

И Генка все понял.

Сразу протрезвев, ринулся мимо Петра к выходу, в утыканную звездами тьму.

— Куда? — крикнул вслед Петр. — Их четверо, дура!

Тогда Генка не услышал этого: ничего не слышал и ничего не видел. Даже тропинки, по которой бежал. Бежал, видя только цель — невидимый во тьме домик экспедиции, домик Эли.

В дверях он ударился о заслон из потных спин, рванул к себе чьи-то плечи, освобождая дорогу, и очутился перед Михаилом Венедиктовичем.

У Михаила Венедиктовича было необыкновенное, чужое лицо, а на чужом лице — чужие, огненные глаза. Ноздри тонкого носа вздрагивали.

— Вон отсюда! Скоты! — негромко и страшно говорил он Генке, медленно надвигаясь на него с неумолимостью камня в шивере на потерявшую ход лодку. — Вон, или…

Генка попятился и увидел рядом с собой Тимоху. Сами собой поднялись руки, пальцы рванули затрещавшую ткань. Потом — близко-близко — из белых глаз захотели выпрыгнуть черные пятна зрачков. С наслаждением и легкостью, точно стряхнув гадкое насекомое, Генка отшвырнул Тимоху в черный проем двери, уже никем не заслоняемый. И прыгнул бы следом, чтобы раздавить, уничтожить, но его остановил голос Михаила Венедиктовича:

— Геннадий, бросьте!

А когда Генка заставил себя послушаться, ученый, всплеснув руками, забегал по комнате, запричитал по-бабьи:

— Господи, какие все мерзавцы, какой ужас!..

Вера Николаевна посмотрела строго и недовольно.

— Но почему все мерзавцы? Михаил Венедиктович, не следует судить обо всех по действиям одного. В семье не без урода. А товарищи этого… ну, пьяного, который ворвался в комнату, может быть, хотели его увести?

— Все хороши, — гневно отмахнулся Михаил Венедиктович. — Напились, как скоты.

— Не настолько, чтобы потерять голову, как тот, кого вышвырнул за двери Геннадий, — не согласился Сергей Сергеевич. — Возможно, что у остальных были действительно благие намерения.

Генка не знал и не хотел знать, какие намерения были у остальных. Плевать ему на остальных! Он ненавидел Тимоху, еще сильнее ненавидел Петра, подпоившего ребят, — главного виновника всего.

Но самой лютой ненавистью он ненавидел себя.

Равнодушные, чуть щурящиеся глаза Эли смотрели теперь сквозь Генку, как будто он стал прозрачным. Эля не замечала его, не слышала, если Генка пытался заговорить. Молчала, презрительно складывая красивые губы, если о Генке говорили другие.

— Послушайте, Эля… — вступился было за него Михаил Венедиктович, подметив очередную Элину демонстрацию, но Вера Николаевна, заговорщически улыбаясь, отрицательно помотала головой, уронив шпильку: не надо, мол, не вмешивайтесь! Ученый удивился, но вместо приготовленной укоризненной фразы только кашлянул:

— Кхе… Кхм…

Эля, вздернув подбородок, прошла мимо Генки. После той проклятой истории с аккордеоном она все время вот так вскидывала голову. А Генка, чувствуя себя виноватым, опускал свою.

Пытаясь хоть чем-нибудь задобрить девушку, объявил Михаилу Венедиктовичу в ее присутствии:

— Последнее лето, к чертям, рыбачу. Насолю старикам бочку — и конец! Честное слово!

Михаил Венедиктович снял очки, словно в очках не узнавал собеседника. Дурашливо изогнув брови и тараща глаза, спросил:

— Вот как? Очень интересно! Очень, я бы сказал, благородное решение… Вытащу, мол, в последний раз чужой кошелек и перестану воровать? Потрясающе честные намерения, не правда ли?

Генка смешался и опять — теперь испуганно уже — посмотрел на Элю: слышала или нет? Кажется, не слышала: перетирает свои пробирки, даже не повернулась. Но тем не менее кое-какие меры принять требовалось.

— Михаил Венедиктович, это же все сплошная липа — что самоловы вредят рыбе. Это же дурак какой-то закон выдумал — самоловами не рыбачить. В поплавни одна мелочь набивается, по двадцати сантиметров. Ей еще расти да расти!..

— Да? — на мгновение задумался Михаил Венедиктович. — Считают, что с самоловов очень много рыбы уходит раненной и, естественно, гибнет потом зря. Заражает водоемы к тому же.