Что он? С ума сошел, или… или?.. Да разве возможно такое?

— А как же… тогда? — не понимая что́ и зачем говорит, спросила Настя. — Как же я?

Он опять улыбнулся! Он мог улыбаться!

— Нашла о чем беспокоиться! Вот тоже! Ты в каком веке живешь? Это раньше надо было простыни после свадьбы показывать… Замуж выйти успеешь, у нас с тобой жизнь впереди… Чего торопиться?

Настя глядела полными слез и ужаса глазами. Если бы не слезы — глаза были бы тусклыми, без живого блеска. В них умерла жизнь.

Напуганный этим взглядом, Борис вздумал утешить ее:

— Теперь же никто не смотрит: девушка, не девушка. Это же пережиток! Дикость! Никто не обязан любить один раз только…

Настя молча повернулась и пошла к дому. Платок, соскользнув с плеча, волочился по талому снегу — так волочит перебитое крыло птица.

— Что с ней? — спросил вернувшийся Скрыгин.

Борис досадливо поморщился:

— Понимаешь — решила, что я должен на ней жениться. У меня и в мыслях ничего не было. Рановато.

— То есть как — жениться?.. — поднял рыжие брови Скрыгин. — У вас… было что разве?

— Чего было? Ничего особенного. Так… Взгляды у нее какие-то ветхозаветные. Двадцатый век, а она считает, что если перестала быть девкой — значит, все. Как будто после она не такая же… Смешно, да?

Скрыгин ничего не сказал. Он вдруг размахнулся и ударил Бориса кулаком в лицо. Так, что у того лязгнули челюсти.

Фома Ионыч «подводил баланс».

Чертова эта работа отнимала у него уйму времени, если не помогала Настя. Сегодня, как нарочно, Насти не было. Знала ведь, что деду надо помочь, а ушла. Даже не сказалась куда. Явилась со двора, постояла посередь комнаты, ухватила пальтишко и туда же. Совсем стала девка от рук отбиваться, как замуж выскакивать надумала. Сиди дед, путайся в цифрах, а она гулять будет!.. Приспичило!..

Застелив весь стол бланками ведомостей и нарядов, Фома Ионыч то и дело вставал, чтобы, путешествуя вокруг стола, отыскать нужную бумагу. Такой способ казался ему наиболее удобным, разве что несколько медленным. Он уже покончил с документацией нижнего склада, когда в комнату вошла Настя.

Фома Ионыч сердито покосился в ее сторону и с еще большим усердием — показным! — начал ворошить наряды. Ждал: вот сейчас гулена заохает, каясь, что прогуляла. Тут-то он ее и пропесочит…

Но Настя молчала.

Не оборачиваясь, по шорохам за спиной Фома Ионыч догадывался: снимает пальто, на кровать бросила — лень ведь на место повесить! Спросил сердито:

— Нагулялась?

Внучка не ответила.

— Дед последние глаза проглядел, клеточки-то эвон какие мелкие. А ей горя мало!..

Словно воды в рот набрав, Настя подошла к столу, придвинула табуретку. Освободила на столе место, сложив раскиданные наряды в стопку. И, глядя на них, забыла, что́ собиралась делать.

Фома Ионыч, исподлобья посматривавший за ней, удивленно выпрямился, поднял на лоб очки:

— Ты это чего? Вроде как не в себе?..

— Голова болит, — опомнилась Настя. — Складскую ты свел уже, деда?

— Свел я складскую, свел! — обеспокоенно зачастил Фома Ионыч. — Ты, ежели голова болит, брось. Не горит. Чаю испей с малиной да ложись. Время теперь обманчивое — тепло вроде, а как раз и прохватит. Давеча-то в платьишке в одном побегла. А все неслух!..

Настя опустилась на табуретку, потащила к себе через стол бланк складской ведомости.

— Ничего, деда. Пройдет!.. — И повторила еще раз: — Пройдет!

Она долго, словно не узнавая, всматривалась в разграфленный лист. Но вот тряхнула опущенной головой, встретилась с удивленным взглядом деда и как будто проснулась. Потянувшись за счетами, вспомнила:

— А как же с той древесиной?

Мастер почесал карандашом переносицу, задумался.

— С той-то?.. Лес теперь пошел ловкий, надо будет сказать ребятам. Расквитаются! Дни нынче долгие, можно час-другой лишку прихватывать. Ден десять дам сроку. Как только вывозку потом проводить, шут ее знает? Отдельно бы как-то, комплекс теперь у них, вот ведь штука!.. — Он прищурился, к вискам побежали смешливые морщины. Это мысли, наткнувшись на что-то по пути, вильнув, побежали в сторону. — Вот кого тебе, Настюха, обротать надо было!.. Ладно, когда свадьбу-то справлять станем, невеста?.. Да ты чего, девонька? Насть, слышь, ты что?..

Расплываясь фиолетовыми пятнами по столбикам цифр, на ведомость падали крупные, гулкие слезы. Одна за другой, окатываясь по закаменевшим щекам. Медленно, очень медленно Настя покачала головой:

— Не будет… свадьбы…

Растерявшийся Фома Ионыч суетливо пережевывал губами и проглатывал несказанными какие-то слова. Наконец решился — обогнув стол, робко встал за плечом внучки. Заговорил, сбиваясь:

— Ну вот!.. Нашла по чем убиваться!.. Эка беда!.. Слышь меня, еще не такого сокола облюбуешь. Не сорок тебе годов, слышь?.. Будет с тебя женихов, не бойсь… Девка, не вдова какая с ребятишками!

Судорожно глотнув воздух, Настя закрылась ладонями. Вздрогнули, затрепетали, ходуном заходили под ситцевым платьем плечи. Рассыпаясь по столу, заволновались пряди русых волос, словно под ними рвалась большая, накрытая сетью птица. Боязливо глядя на вздрагивающий затылок девушки, Фома Ионыч беспомощно топтался на месте.

Вдруг Настя, все еще всхлипывая, оторвала голову от стола. Теперь волосы упали на лицо мокрыми, перепутанными космами. Девушка даже не пыталась убрать их.

— Деда… — тихо начала она, всхлипнула и почти закричала:

— Деда!.. Наверное, у меня… будет… ребенок…

— К-как?.. — наивно удивился Фома Ионыч.

Не ответив, Настя опять упала головой на столешницу, зарыдав еще громче.

Фома Ионыч с трудом уразумел сказанное. Похлопал себя по карманам, разыскивая трубку. Нашел и, позабыв, зачем искал, сунул обратно.

— Выходит, обманул?.. — неизвестно для чего спросил он. — Вот, значит, как… Так, значит, и получилось… Да…

За словами ничего не стояло, кроме растерянности. Он снова принялся искать трубку. Найдя, попытался раскурить ее — пустую. Рассыпал спички. Буркнул:

— Чего ж, коли так… Проживем… Будет тебе, не плачь! Всяко бывает в жизни… Всяко… — и, позволяя прорваться обиде и горечи, закричал, стуча кулаком по столу: — Паскуда он, вот кто! Паскуда! Не человек!

Потом вспомнил, что не знает, кому адресовать ненависть:

— Колька Буданцев?..

— Борис… — глухо ответила Настя и, поясняя ему или поправляя себя, отрекаясь, добавила: — Усачев…

Резиновым сапогам по инструкции не полагается сушиться на плите. Но иначе сапоги не успевают просыхать за ночь. Разные это вещи — писать инструкции и следовать им, даже когда дело касается только сапог.

Василий Ганько взял свои, стоявшие на краю плиты. Потянул с веревки портянки.

— Кинь и мои, Васек! — попросил Воронкин, нежившийся в постели.

Ганько, словно не слыша, пошел к своей койке обуваться. Воронкину пришлось выкрикивать ругательства ему в спину:

— Сука, гад! Трудно заодно протянуть руку? Где у тебя совесть, падлюка?..

— Совесть?..

Ганько гневно выпрямился, ненадетый сапог соскользнул с ноги. Забыв о нем, Василий закурил папиросу, несколько раз жадно затянулся.

— Я не пойду на работу, Никола! — неожиданно объявил он Стуколкину, с молчаливого согласия всех признанному после ареста Шугина бригадиром.

— Тепло зачуял, паскудник? — обрадовался Воронкин новому поводу придраться. — Кричал: бригаду ему, комплекс! А теперь под нары? Попривыкли на чужом хребте ехать…

Вытирая лицо рваным вафельным полотенцем, Стуколкин отошел от умывальника. Повесил полотенце на веревку рядом с портянками Воронкина. Пригладив пятерней мокрые волосы, сказал:

— Ладно.

— Да ты что? — снова вскипел Воронкин, набрасываясь теперь на Стуколкина. — Я за него ломать должен, по-твоему? Он — босяк, а я — черт? Если бы не в бригаде…

— Переживаешь за производство? — насмешливо спросил Стуколкин.