— А на этом? Можешь?

Выпутывая инструмент из одеяла, он смотрел на Петра, явно хвастаясь, упиваясь мерцанием перламутра и блеском никеля. Генка тоже полюбовался аккордеоном, а переведя взгляд на связчика, увидел, что тот как-то по-необычному щурит глаза, словно блеск инструмента слепил его.

— Можешь или не можешь? — настаивал хозяин аккордеона.

— Строй не тот, парень! — сказал наконец Петр. — А ты можешь? Рвани!

Парень пошатнулся и стал пеленать инструмент в одеяло, выскальзывавшее из непослушных пальцев. Не поднимая головы, рассказал:

— Я на нем совсем не могу. Он мне… после братухи остался. Братуха весной в Красноярске помер.

И тогда Петр совсем трезвым, жестким голосом предложил:

— Продай!

— Не… — покачал головой парень. — Братухина память. Сам играть выучусь.

Какое-то мгновение Петр продолжал смотреть на него все еще прищуренными глазами, а потом усмехнулся только одним ртом и, отворачиваясь, сказал беспечно:

— Хозяин — барин!.. Так что, хлопцы, маловато все же? Может, сгонять в леспромхоз еще за половинкой?

Старшина катера, тот, что пил «за знакомство», через мутное дно стакана глянул на иллюминатор. Тяжело поставив стакан, уронив голову, вздохнул. Остальные, как один, стали закуривать, а моторист по-приятельски объяснил Генке так громко, что услышали все, конечно:

— Амба, братишка! Теперь на сухом пайке поплывем. Это мы калым пропивали за трех пассажиров и за аккумулятор. Лишний аккумулятор был, понимаешь?

— Ладно уж, — поднимаясь, сказал Петр. — Принесу вам еще бражки. Напоследки. — И, забрав пустой жбан, легко одолел трап. На мгновение плечи его заслонили уже не затянутое туманом небо над люком, потом громыхнула палуба.

— Человек, братцы? Точно? — Старшина торжествующе оглядел команду и подбородком, высоко закидывая голову, показал на люк — кто человек.

Уходить до возвращения Петра было неловко: Генка считал себя чем-то вроде залога под обещанную ребятам брагу. А Петр, как нарочно, довольно долго заставил прождать его.

Зато, кроме жбана с брагой, притащил две соленые стерлядки, наспех завернутые в газету, и Генка понял причину его задержки: поднимал пол, лазал в тайник. «Молодец, не жадный, как батя», — подумал Генка.

Он знал — от литра Клавкиной браги запьянеть проще простого — и поэтому решил смыться, пока не поздно. Но его остановил Петр.

— Куда? Связник ты мне или нет?

Парни пили брагу, жадно рвали зубами соленую, чуточку припахивающую стерлядь.

— Эх, закуска! Братишки-и!.. — восторженно орал Генкин друг — моторист, потрясая зажатым в горсти обглоданным хвостом рыбы.

Петр пренебрежительно отодвинул свой стакан с брагой.

— К этой закуске — выпить бы дельное что!

Старшина — его, оказывается, звали Тимохой — обнял Петра за шею, забубнил:

— Друг! Понимаю! Рад бы! Аккумулятор, — он оттолкнул раскрытой ладонью воздух, — побоку! Степкины часы — побоку. Спасательный круг — тоже побоку! Бакенщики купили, пробка им для самоловов нужна, да? Друг! Нечего больше… побоку…

Петр отстранился, парень плюхнулся рядом с ним, забарабанил кулаком в грудь:

— Друг! Не веришь? Мне не веришь?

Поставив локоть на стол, Петр взял за горлышко пустую бутылку, крутанул.

— За один аккордеон, — сказал он небрежно, — месяц пить можно.

Старшина поморгал, что-то соображая, и вдруг заорал:

— Васька! Ткачев! Ты человек или нет? Аккордеон, — он опять толкнул воздух, но воздух на этот раз оказался необычно упругим, отбросил его назад, — побоку?

Васька отрицательно помотал головой, упорно валившейся на грудь.

— Братухин, — сказал он. — Помер братуха. В Красноярске.

— Ты чел-ловек? Или нет?..

— Братухин, Тимоха!

Но старшина махнул рукой и, цепляясь за Петра, встал:

— Сколько дадут, а?

Он обводил вопрошающим взглядом своих ребят, но ответил ему Петр:

— Червонцев пять дам. И рыбы.

— Ты? — старшина забыл или прослушал разговор Петра с хозяином инструмента.

— Я.

— Васька! Хор-рошему человеку, а, Васька? Жалеешь, гад? Да?

— Не жалею, — помотал головой Васька. — Братухин…

Старшина повернулся к Петру, снова обнял его.

— Друг, выпить найдем? Найдем?

— Найдем, — сказал Петр. — Генка в леспромхоз сгоняет.

У Генки тоже порядочно гудело в голове, и он удивлялся, что Васька жалеет продать аккордеон, на котором не умеет играть. Вот он, Генка, не умеет играть, так на черта ему аккордеон? Ну, на черта? Вот если бы Эле аккордеон, это да!

— Сгоняю, давай! — кивнул он Петру, и ему стало вдруг весело оттого, что Петр купит аккордеон, а Эля будет на нем играть.

— Смотри не вывернись! — предупредил Петр, до смешного трезвый, помогая столкнуть лодку. — И деньги смотри не потеряй! На две поллитровки. Ну, жми!

Генка не вывернулся и не потерял деньги. Спирт он привез, но, окликнув ребят, чтобы подать им бутылки, удивился царившей на катере тишине. Подумав, забарабанил по железной обшивке веслом — снова безрезультатно. «Спят», — решил Генка и, не рискуя с бутылками взбираться на палубу без трапа, направился к Петру: наверное, тот не остался спать в кубрике, когда дом рядом. Но, еще не преодолев подъема на косогор, он понял, что ошибся — ребята на катере не спали, а гуляли у Шкурихиных: наверху вдруг запела, залилась гармошка:

Проходя мимо домика, занятого экспедицией, Генка вспомнил, что «мошкодавы» собирались уйти на целый день в пойму Ухоронги — кого-то чем-то опрыскивать. И обиделся: он тут старается об аккордеоне для Эли, а Эля кого-то опрыскивает неизвестно где. Пакость какую-то, кровососущих!

У Шкурихиных гуляли по-заправдашнему. Клавка даже свои тарелки с незабудками выставила. Даже нажарила яичницы с салом, хотя и плакала, что всех кур ястребы потаскали. Ох, и здорова она зря плакаться, Клавка! У нее, видать, даже спирт был дома, — откуда иначе пустая бутылка на столе?

Старшина Тимоха первый увидал вошедшего Генку, качнулся, наваливаясь грудью на стол, и заорал:

— Друг! Есть выпить? Привез?

Обиженный на Элю, Генка и на него посмотрел сбычась. Но до его обид никому не было дела, да и сам он забыл о них, выпив стопку, — он ведь и пил, чтобы забыть обиду! Закусывая малосольным хариусом, пряно пахнущим черемшой, которую Клавка всегда добавляла в рассол, он слышал, как Петр спрашивал у Тимохи:

— Так договорились?

— Друг! Договорились! — кричал тот и бил кулаками по столу.

Клавка опять разливала спирт, подсев к Ваське, хозяину аккордеона. Впрочем, неизвестно уже было, кто хозяин. Петр, повернувшись к нему, спрашивал:

— Значит, при свидетелях? Четыре червонца, пуд рыбы. Магарыч — на столе, считаем, что пополам.

— Рыбка-то, Васенька, по полтора рубля килограмм, дешевле никто не отда-аст, — пела его жена, прижимаясь к Ваське, норовившему обхватить ее ниже поясницы. Клавка виляла спиной, а Васька, облизывая слюнявые губы, говорил ей:

— Забирай. Братухин. Хорошему человеку — не жаль.

И опять пытался обнять. Потом с другой стороны к ней полез Тимоха, а Петр сказал, не шевеля губами:

— Ступай у Григорьевны посиди.

Генка не видел, кто и когда принес аккордеон. Не видел и не понимал, когда и зачем зажгли лампу, разобрали пол у окна. Там зиял теперь бездонный черный провал, такой же, как за распахнутым настежь окном. Но, увидев тьму за окном и аккордеон на кровати, Генка вспомнил об Эле. Наверное, она вернулась уже и ждет, чтобы он позвал ее поиграть на аккордеоне, чтобы все здесь поняли, какая она, Эля!

Аккордеон лежал на кровати, и Генка почему-то лежал на кровати, только не на подушках, как аккордеон, а поперек, привалясь к стене. Не уставая удивляться всему этому, он встал и пошел к «мошкодавам», за Элей. Пьяным он не был, нет, просто был необычайно легким каким-то. Эта удивительная легкость мешала ногам твердо ступать по земле, чувствовать землю. Но Генка всегда был упорным, он дошел до крыльца домика «мошкодавов» по волнующейся, как вода, тропинке и, раздумав преодолевать крыльцо, позвал в затянутое сеткой окно: