Несмотря на этот принцип самосохранения, два рода женщин заняли главное место в моей жизни, вытеснив остальных. С одной стороны, я охотно показывался в обществе с моей официальной любовницей, Дельфиной — балериной, променявшей сцену на выгодное замужество. Она была старше меня. У нее было богатое прошлое и красивые руки. Десять лет назад Дельфина была знаменита. Она знала безумие аплодисментов и толпящихся перед ее ложей поклонников. С тех времен у нее остался темперамент и мечты, в которых мне отводилось главное место. Мы проводили вместе нежные ночи, ужинали, путешествовали. Я посылал ей цветы, она окружала меня деликатным вниманием и давала мне разумные советы. Эта связь, ни к чему меня не обязывающая, длилась уже много лет. Иногда во взгляде Дельфины я угадывал желание владеть мной единолично и пытался притвориться, будто принадлежу ей. При этом я знал, что она, как и я, находит в нашем соглашении множество выгод.

Но, с другой стороны, мне нужны были девочки, более свободные, которых я находил не важно где. Эти мимолетные связи возбуждали меня, с этими девочками я играл в идиллию, в юность, в невинность. Они ничего не знали обо мне. Они назначали встречи в кафе или студенческих комнатах. Они мне предлагали тела, пахнущие дешевыми духами. В каждой из этих куколок обнаруживался какой-нибудь сюрприз. Та иногда принималась ревновать. Эта обкрадывала меня по мелочи. Некоторым нужна была театральная страсть — таким лучше не доверяться. Мне никогда не надоедали эти интрижки, которые по большей части одинаково начинались и заканчивались.

Когда я думаю об этом размеренном и упорядоченном существовании, когда я вспоминаю об этих днях, о моих хождениях без риска от Дельфины к моим девчонкам, я говорю себе, что я тогда действовал мудро. Я смог отвести от себя одиночество, не связывая себя ненужными обязательствами. Я был в идеальном положении мужчины, который знает, чего не стоит делать со своей свободой. В некотором роде я ни в чем не нуждался.

Аврора пришла к музею Родена ровно в полдень — образец пунктуальности. При свете дня она показалась мне еще моложе, чем накануне. Ей было, наверное, лет двадцать пять. Восхитительная походка. Темные очки. Никакого макияжа. Она взяла мою руку, протянутую для рукопожатия, естественным жестом и не воспользовалась никакими готовыми фразами. Она улыбалась, будто заранее знала, что произойдет. Потом, пристально, с вызовом посмотрев на меня, она бесцеремонно заявила мне, что я ей понравился и что она свободна.

— Это вас интересует?

Эта прямота мне не очень понравилась. Я не привык к отсутствию обычных ритуалов обольщения. Но еще больше я не хотел показаться мужчиной, который позволяет превзойти себя в храбрости. Она угадала мое смущение и мою отчаянную попытку его скрыть. И продолжала тем же тоном:

— Когда вы узнаете меня лучше, если это когда-нибудь произойдет, вы узнаете, что моя жизнь проходит слишком быстро… У меня нет времени на раздумья… Вчера вечером, когда я вас увидела у Орсини и когда наши взгляды встретились в этом зеркале, мне показалось, что… Но я ничего о вас не знаю…

Мы сидели около глиняного бюста в большом зале музея. Она без малейшего стеснения объясняла, что только что пережила трудные времена и что ей нужно более спокойное существование. Более того, ей нужен друг, способный оградить ее от всех материальных неприятностей, подстерегающих женщину, которая бедности предпочитает достаток. Когда я с трудом начал привыкать к этой откровенности, она меня снова обескуражила:

— Но, в самом деле, вы достаточно богаты?

И, опустив ресницы:

— Я вас разочаровала, не правда ли?..

Эта манера поведения отталкивала меня — но в то же время возбуждала. Она развеивала романтическое видение, сотканное моим рождающимся желанием, заменяя его более понятным образом партнера, заключающего контракт. Как я мог накануне, идя лунной ночью через Тюильри, унестись мечтой в такие выси?! Из-за кого? Из-за девочки, которая буквально на следующий день после знакомства столь откровенно предложила мне ее купить! Как я мог увидеть страсть там, где был только холодный расчет? Я пытался скрыть мое разочарование, к которому, впрочем, примешивалось не очень невинное и очень неодолимое желание.

— Вы предпочитаете, чтобы я, как все, строила из себя недотрогу? Наблюдая за вами вчера вечером, я подумала, что вы способны смотреть на вещи без розовых очков. Но, может быть, ошиблась. Простите меня…

Она вздохнула и пошла к выходу. Через окно я видел, как она пересекла сад музея и остановилась перед большим горельефом «Врата ада».

Я должен был тогда выбирать из двух зол. Либо я потеряю ее, не успев обрести. Либо приму ее условия. Умом я еще колебался, когда тело мое уже догнало ее. Это был мой первый шаг в западню. Я вспоминаю, что сделал его с удовольствием и без малейшего опасения.

Раньше я, прежде чем пережить события в действительности, проигрывал их в воображении. Таким образом, я проживал жизнь дважды, и вторая, реальная жизнь чаще всего разочаровывала меня. Как правило, воображать, что произойдет и как, мне нравилось больше, нежели переживать это в действительности; любую ситуацию, с которой я еще не сталкивался, я предварительно просчитывал в уме. Реальное воодушевление или разочарование предварялось вымышленным. И когда то, что я воображал, наконец происходило на самом деле, я был удивлен не более, чем путешественник, который наконец прибывает в страну, которую он уже видел на сотнях картин. Аврора с первого дня сумела изменить это. С ее появлением в реальность вторглись совершенно непредсказуемые ощущения. Я ей обязан восхищением, которое невозможно было заранее вообразить. Этот эффект неожиданности, который мог бы меня обеспокоить, доставил мне ни с чем не сравнимое наслаждение.

Что же случилось тем утром в Гранд-отеле? Что в действительности произошло после того, как я оставил спящую Аврору в нашей комнате? Что явилось причиной ее загадочного исчезновения? Мне на ум приходило три варианта: она заскучала после этих нескольких спокойных дней; решила таким образом убедиться в моей верности; или же — она давно вынашивала план побега, пока наконец не представился случай его осуществить. Каждая из этих гипотез отвечала одной стороне ее натуры. Но — только одной. Версия скуки мало вязалась с тем, как пылко Аврора любила меня той ночью. Хитрость мне казалась ненужной — я с первой встречи ни разу не дал ей повода усомниться в моей любви. Наконец, будь это бегство умышленным, неужели она скрылась бы в такой спешке, забыв фотоаппарат и украшения, которыми очень дорожила? Мне казалось, что от разгадки зависит моя жизнь. Не абсурдно ли, думал я, обрекать себя на такие мучения? Ведь однажды, когда я с другого конца жизни взгляну на себя нынешнего, все эти тревоги способны будут вызвать разве что смех! Но умиротворение, обещанное мне старостью, не способно было облегчить нынешнюю боль. Я испытал все страдания, к которым приговорены брошенные, чем дальше, тем сильнее желающие того, кто их бросил.

Размышляя в одиночестве над моей загадкой, я подумал: а что, если Авроре тем утром, пока меня не было, нежданно-негаданно кто-то позвонил? И не был ли этот звонок причиной ее побега? Но кто мог действовать подобным образом и так рано, с риском попасть на меня, спящего рядом с ней? А может быть, это она решила позвонить тому, кто имел возможность ей приказывать, требовать ее присутствия и ускорить ее отъезд? Если это было так, значит, этому существуют доказательства, которые вполне возможно найти. Впрочем, воодушевление быстро остыло: что мне было делать с этими доказательствами? И что может сделать мужчина, узнав имя соперника, которого, может быть, его любимая уже не собирается покидать? Но мы всегда, возможно, из гордости, хотим выпить чашу горя до дна, убедиться, что оно и в самом деле огромно, убийственно, как предательство, и тем самым даже в миг, когда мы чувствуем себя упавшими ниже некуда, от противного доказать: все-таки мы что-то да собой представляем!