До сих пор никто еще не вызывал у меня такого волнения. Аврора, будто сама того не ведая, добралась до самой глубины моего существа, куда никто до нее не проникал. Этим она меня держала. Любое удовольствие мне казалось безвкусным и пустым, если она не оставляла меня слегка неудовлетворенным. И она превосходно разобралась в механизме моей души. И все в ней переломала. Так равнодушный завоеватель грабит святыни захваченных стран.

Вскоре мой здравый смысл выкинул белый флаг. Я потерял возможность скрывать свои чувства. Я проявлял их так охотно, что они становились все сильнее. Я гнался за чувствами, которые возникали только потому, что я за ними гнался. Моя ловкость, мой опыт, моя осторожность перешли на сторону врага. Их измена была похожа на бегство предавшей армии.

Иногда она обнимала меня пылко, как давно любящая женщина. Но это продолжалось недолго. Угли быстро остывали, и Аврора становилась высокомерной, она почти презирала меня за то, что поддалась страсти.

Одним словом или внезапным отчуждением она отбирала у меня то, что я уже считал своим. Но я не обижался — эта недоступность добавляла пикантности нашим отношениям, и я ни за что не согласился бы ее лишиться.

Я решил принимать все как есть. В этом моя страсть даже находила некую новизну, тревога придавала остроту ощущениям, когда излишек благополучия мог бы их притупить. Почему эта моя страсть захотела выразиться именно в грубой измене самому себе? Не знаю. Таким уж я родился.

При этом у меня было предчувствие, что этот круговорот порывов и уверток недолго продлится. Аврора придала нашей истории чересчур сильное ускорение. Она вела себя так, что прошлое и будущее нам было в равной степени запрещено. Ее переменчивое настроение оставляло нам только одно время для совместной жизни. Я жил под дамокловым мечом менее искреннего желания, вздоха, сердитого выпада в мою сторону. Я спал вполглаза. Я чувствовал непокорность даже в ее согласии. В несколько месяцев она навязала мне роль партнера нервного и нерешительного. Я хотел бы найти уловку, чтобы навсегда привязать к себе эту женщину. И я хотел бы найти силу, чтобы раз и навсегда порвать с ней.

Бывают люди, которые притягивают страсть, как некоторые предметы притягивают молнию. Такие люди влекут к себе благодаря особой способности избегать порабощения, становиться недосягаемыми именно в тот миг, когда их пытаются пленить. В них притягивает манера показывать, что им безразлично, какие чувства они вызывают. Этим людям неизвестно, за какие заслуги, дарована способность поддерживать свое горение самостоятельно, тогда как другие, соприкоснувшись с ними, обжигаются и мечтают зажечь свой хворост от их огня. Впечатление такое, что они созданы совершенными, а те, кто увлекается ими, чувствуют себя неполноценными, потому что не научились равнодушию к любви.

И мы перетекаем в них, как воздушные массы неудержимо стремятся из зоны высокого давления в зону низкого. Это почти климатическое равновесие, это стремление пустоты к наполнению, как мне кажется, определяет более или менее точно тайну страсти. Аврора убегала от меня, я бросался за ней вдогонку, в ней заключалось блаженство, в котором я нуждался, и рок указал мне на нее. Любовь в ее наиболее разрушительном варианте есть попытка заставить конечного человека вобрать в себя бесконечность. Это необходимо — но невозможно. И поэтому любовь изначально обречена на неудачу.

А еще был странный эпизод в церкви Рапалло, куда мы зашли в конце дня. Лицо Авроры, необъяснимо мрачное с самого завтрака, смягчилось под золотистым светом витражей, представлявших мученичество нескольких святых. Возле алтаря стояла статуя Марии Магдалины — примитивно сделанная, неживая, с неестественной улыбкой. Аврора приблизилась, потом преклонила колени, сложив руки. Она покрыла волосы кружевной вуалью, а вскоре опустила ее на лицо, будто хотела отгородиться от мира. Я удивленно смотрел на нее издали: ей совершенно не шло так себя вести! Что за комедию она ломала передо мной? Хотела показать, что верит? Когда она поднялась, слезы текли по ее щекам. И я понял, что она вложила немного души в это неожиданное проявление набожности.

Из церкви она вышла молча, а когда мы были на паперти, увлекла меня в сторону, к саду, где несколько стариков в трауре ожидали начала службы. Там она меня обняла. Ее руки скользнули под мою рубашку. Она ласкала меня с жадностью, к которой я не привык и которая нам стоила нескольких возмущенных комментариев. Под ее поцелуями я думал, что еще ни одна женщина не казалась мне настолько непредсказуемой. И, охваченный безмерной страстью, я сказал себе, что любовь, так поздно перевернувшая мою жизнь, была единственной божественной реальностью этого жалкого мира.

Аврора всегда преодолевала свою слабость решительностью. Это был ее способ преодолеть колебания. Она охотно повторяла, что не может себе позволить быть слабой. Мне была так близка эта манера бытия, что казалось, будто в такие минуты я смотрел на себя ее глазами. Она увлекала меня за собой, и я поддавался. И причиной тому была не только моя доверчивость. Наоборот, мне, по-моему, требовалась храбрость, чтобы снова и снова уступать ее силе и приносить мою личность в жертву любви. Я любил — и мое «я» умирало во мне. Разум засыпал, зрение гасло. Я уподоблялся пустолицым святым на иконах, растворившимся в сиянии Всевышнего.

В тот вечер в Гранд-отеле Аврора одевалась особенно тщательно. Накрашенные губы. Плечи воительницы. Вытянутая стройная шея — как у насторожившейся газели. Прошло всего несколько часов — и эта женщина уже ничем не напоминала ту, что плакала в церкви Рапалло. Как и ту, что каждое утро приходила ко мне на свидание на пляж. Я был покорен этой молниеносной переменой, которая каждый раз давала мне понять, что я увлечен разносторонним человеком. Во время ужина она была очаровательна и разговорчива. Она строила планы. Она хотела брать уроки пения, путешествовать, принимать друзей. Она говорила, что ее счастье отныне зависит от моего, и это заявление, которое мне казалось правдивым, меня обезоружило. Я не сразу заметил, что у нее вечерний макияж. Слишком кричащий. Будто глаза обвели расплавленным металлом, а не краской. Я мог бы догадаться, что эти глаза смотрят на меня, но не видят. Или скорее они видели сквозь меня будущее, где мне места не было.

Впрочем, в тот вечер все убеждало меня, что Аврора решила быть счастливой. Она мне предложила поехать в Сполето, чтобы там послушать «Травиату». Она хотела, чтобы наша связь была менее тайной, чтобы я показывался официально под руку с ней перед некоторыми важными для меня людьми, которых я не видел с тех пор, как она заняла все мое время. Она уверяла меня, что будет действовать так же. Отныне мы были достаточно близки, чтобы отказаться от напрасного недоверия.

После ужина она решила петь. Пианист в баре протянул ей микрофон и взял по ее команде первые ноты кубинской песни, которую она украшала прелестными фиоритурами. Публика была очарована. Один подвыпивший американец поднялся, чтобы сказать тост в ее честь. Потом потребовал, чтобы все гости бросали ей розы, украшавшие их столики. Эта женщина была со мной — и все завидовали мне. Я был счастлив владеть ею и принадлежать ей. Я чувствовал, что счастье как никогда близко.

Потом все понеслось галопом. Как будто после этих тягучих дней и приятного вечера судьба решила перевернуть все вверх дном.

Этой ночью Аврора любила меня необычайно страстно. И эту страсть я принимал за чувство, для которого нет преград. Я плыл по зеркальной глади реки — но впереди ждала Ниагара.

Потом я напрасно прождал ее на пляже. Ее не было и в порту, где я пил кофе с фруктами. Но я подумал, что мы мало спали этой ночью и она, может быть, задержалась на террасе.