Она приехала к обеду. Лицо ее, под соломенной шляпкой, показалось мне еще бледнее под южным солнцем. Она на польский манер протянула мне руку — костлявую и холодную, как у покойницы.

Гости еще спали. Англичане отправились на морскую прогулку. Орсини и его компаньон удалились в свою комнату. Мы оказались за завтраком одни — очевидно, так и было задумано. Анжелика казалась довольной этой неожиданной ситуацией.

— Не правда ли, смешно встретиться у Сандро? Ах, этот милый Сандро, я ему многим обязана… И потом, будьте любезны, не обижайтесь на меня за то, что я покинула Париж так быстро. Там было так жарко…

Теперь она была со мной фамильярна. Как будто судьба без нашего ведома установила близость между нами.

— Знаете ли, — сказала она, — я немного знала вашего отца… Это был замечательный человек…

И добавила (я помимо воли воспринял это как совет):

— У него был только один недостаток: он верил, что несчастье интереснее счастья… Надеюсь, вы так не думаете?

Потом — еще, вскользь:

— Мне следует заняться вами…

Она тогда объяснила, что каждое лето она начинает сезон в парижском отеле. Собирает несколько своих подопечных в округах. Все это очень мило. И этот новый сезон обещает быть блестящим.

Я ей напомнил, что во время нашей последней встречи она мне сообщила…

— Ах, вы еще думаете об Авроре… После этого звонка и до конца июня у меня не было новостей от нее… Что касается нашей маленькой договоренности, я всегда готова…

Вскоре вернулся Орсини со своим молодым любовником. У него был вид победителя, которому триумф достался недешево. Он взял со стола черешню и повесил себе на уши вместо серег. Анжелика нашла, что это очень смешно.

— Ты замечателен, мой Сандро…

И они смеялись от всего сердца.

Мне вдруг показалось, что эти двое, которых я впервые видел вместе, так хорошо подходят друг к другу, что я не был удивлен их близостью.

— Видите ли, — сказала мне Анжелика, — Сандро и я, мы заняты, можно сказать, одним делом. Мы — проводники… Благодаря нам осуществляется круговорот красоты в мире. Он занимается искусством, я — плотью…

— И мы никогда не забываем, — уточнил Орсини, — потребовать наш процент…

Они снова покатились от хохота.

В этот же вечер Орсини устроил свой небольшой праздник с пиротехникой, иллюминацией и южно-американским оркестром. Он настоял, чтобы Анжелика осталась. Потом протанцевал с ней несколько па танго.

С моря, с садов поднимался запах чабреца и соли. Вдалеке были видны чайки, которые одним ударом крыльев могли бы долететь от Вильфранша до лестниц Гранд-отеля. Они видели все с начала. Они видели, как здесь в молодости купались мои родители. Они видели, как Аврора ждала меня — а потом больше не ждала — на маленьком пляже Рапалло. А еще дальше, в знойном мареве виднелись скалы, на которых разбилась машина моего отца. Чайки все видели. И смотрели на все, как Бог, — внимательно и безразлично.

Анжелика все-таки имела время удостовериться в том, что я еще одержим исчезновением Авроры. Она бросила мне несколько сведений, как бросают собаке хорошие куски мяса, чтобы убедиться, что она еще не насытилась.

— Тем утром, — сказала она, — Аврора беспокоилась. Сначала я подумала, что она на улице, что вы ее выгнали, как это часто случается, когда мужчине попадается другая девочка, посвежее…

Она, значит, пыталась ее успокоить. Потом она поняла настоящую причину ее беспокойства.

— Да, это может показаться вам странным, но то, чего она боялась тем утром, было ее собственное благосостояние. Она была счастливой, почти… И потому, что это счастье, по ее мнению, не могло долго длиться, она предпочла бросить вас. Это вас удивляет, не правда ли?

Она тогда рискнула произнести сентенцию, из которой я запомнил только концовку:

— Мужчины всегда верят, что они выиграли партию, когда женщина становится счастлива. Они не знают, что само счастье может напугать…

Аврора была счастлива? Значит, я не грезил? Одного факта, даже запоздало подтверждавшего это, мне было достаточно, чтобы поверить, что я не все потерял. Кто знает, не приведет ли ее ко мне тоска по счастью?

— Вы должны понять, — снова начала Анжелика, — что Аврора удивилась, что вы не поняли, с кем имеете дело… Я всегда говорю моим девочкам: сразу же признавайтесь, что вы за женщины… Но вы не хотели ничего слушать, не правда ли? Тогда она позволила вам думать… Она, бедная, должна была даже себя убедить, что может стать чем-то еще… — Она ухмыльнулась с досадой, как человек благоразумный, который констатирует, что другие таковыми не являются. — Ах, я хорошо это знаю… — вздохнула она. — Этот момент, когда продажная девица забывает, кто она… Я устала им повторять: никогда не забывайте, кто вы! Иначе это может плохо кончиться…

Значит, для нее Аврора была только продажной девицей. Во всяком случае, она была продажной. И мне больше не позволялось действовать так, будто я об этом не знаю. Этот простой вердикт, такой очевидный и который обо всем меня известил, уничтожил во мне последний остаток иллюзии.

Тогда Анжелика рассказала мне, что со времени своего возвращения из Рима, несколько лет назад, Аврора уже не была прежней. Другой взгляд. Другая походка. Другая манера завлекать. Она повзрослела. Маленькая молчаливая цветочница носила драгоценности. Курила сигареты, нервно смеясь. Даже тело было изменено. Груди более заметны. Другие губы. Более маленький нос…

— Не забывайте, что мой итальянец занимался хирургией… Он, должно быть, ее переделал. Он обожал с этим играть… За несколько месяцев Аврора стерла со своего тела все следы прошлого.

— Сейчас я знаю себя лучше, — говорила она…

В Риме он вовлек ее в авантюры — и в конце концов она стала находить в них вкус. Там она в себе выковала более жесткий характер. Более разочаровывающий.

Анжелика простила ей злую шутку с итальянцем. Этот мужчина, во всяком случае, не стоил того, чтобы о нем жалеть.

И Аврора попросила Анжелику считать ее впредь в числе своих подопечных.

В течение лета я часто видел Анжелику. Я был в Монте-Карло, ждал ее в баре ее отеля, и к полудню она меня там встречала. Она одевалась со старомодной элегантностью. Зонтики от солнца, ажурные перчатки, застегнутые до шеи блузки. Солнце было ее личным врагом, и было немыслимо, чтобы она подставила ему даже самый крошечный кусочек кожи. Она извлекала пользу из всего, из своих английских манер, которые должны были показывать ее шик. И, увидев ее выходящей из лифта или усаживающейся за столом, можно было поверить, что она — богатая леди, которая хочет остаться верной своим привычкам старинной Ривьеры. Иногда мужчины ее замечали и тихо заговаривали с ней. Она изображала удивление или хмурилась — а потом издавала горловой смех, который должен быть означать, что ее удостоили комплимента. Старуха вносила номер телефона или адрес в свою записную книжку, улыбалась с видом скромницы и, распрощавшись с докучливым, возвращалась к нашей беседе, будто она ее очень занимала, тогда как мы еще ни о чем не успели друг другу сказать. После нашего обеда, в час открытия казино, я покидал ее. Она обожала игру. Она сожалела, что я не привержен этому пороку.

Мы уточнили детали. Я должен был в начале нашей встречи дать ей конверт; от суммы, которая в нем окажется, зависели содержание и длительность ее откровений. Она ощупала конверт с видом знатока, спрятала в сумку и поглядела на меня светским взглядом. Итак, что сегодня мне придется узнать? Очередные подробности жизни Авроры? Не довольно ли себя мучить? Но у этой старухи всегда есть в запасе какая-нибудь история. И она мне ее услужливо протянет, как утопающему — раскаленную докрасна кочергу.

В конце концов все эти истории утомили меня. Я испытывал отвращение от жалких деталей. От этих мужчин, которые благодаря ей познали Аврору и которые ее иногда оценивали по достоинству и часто требовали свидания. Мне не удалось узнать, радовалась ли Анжелика, неистощимая на подобные воспоминания, моему страданию или, наоборот, хотела излечить меня по методу пиротехников, которые тушат пожар при помощи другого пожара.