У женщины, которая приняла меня в своем доме в Сен-Клу, были жгуче-черные глаза на смертельно бледном лице. Лет шестидесяти. Может быть, моложе. Высокая, элегантная, хрупкая. Еще жизнерадостная, несмотря на круги под глазами, которые придавали трагическое выражение ее лицу. Она ждала меня в саду, где были расставлены накрытые столы со свечами и букетами лилий. Прислуга суетилась в этой обстановке, такой же рафинированной и безликой, как в гостиницах класса «люкс». Я сидел в велюровом кресле, спинка которого щетинилась двумя головами львов. Все в этом месте, казалось, говорило о дутой роскоши. Я не знал, что я пришел искать у этой женщины, смотревшей на меня из-за веера, которым она иногда лениво и устало обмахивалась.

Она не может уделить мне много времени. Приглашенные прибудут менее чем через час. Она должна еще уточнить несколько деталей по поводу ужина.

— После вашего позавчерашнего звонка я много о вас думала. Мы не знакомы, но мне хотелось бы иметь возможность вам помочь. Если у вас есть вопросы ко мне…

И я ей все рассказал. О моей встрече с Авророй, о наших последних днях, об этом неожиданном исчезновении, об этом номере телефона. Я говорил торопливо и бессвязно. Я был смущен, без стыда поверяя ей свои тайны. Но что толку было притворяться безразличным, если одного моего присутствия здесь, в этом саду, было достаточно, чтобы меня разоблачить? Она поняла, что я страдаю. Это страдание не вызвало в ней сочувствия, но возбудило ее любопытство. Я не знал об этой женщине ничего. Даже ее имени.

— Зовите меня Анжеликой…

Потом, с более фривольной миной она предложила мне ice-tea. [2]

Все ее повадки свидетельствовали о ловкости женщины, которая знает или знала, как следует вести себя с мужчинами. Ее голос и жесты выдавали натуру, пылкую по привычке.

— Вы должны понять, — снова начала она, — что у вас еще есть возможность остановиться… Если я начну вас просвещать, рассказывать, это нас заведет достаточно далеко… Вы уверены в том, что хотите этого?

Да, я этого хотел. Ибо неизвестность заставляет страдать. И я думал, что моя боль пройдет, если прояснить ситуацию. Не важно, о чем мне придется узнать — пусть даже о непорядочности. Без сомнения, я был бы разочарован, узнав, что мучился из-за каприза возлюбленной, которая таковой уже не была. И я предпочел бы, чтобы мою тоску сокрушил взрыв гнева или ревности. И я умолял Анжелику быть со мной откровенной.

Она колебалась. И это колебание могло означать, что ей не хочется много говорить об этом. Или, напротив, что она хочет, чтобы я понял: речь пойдет о чем-то важном.

Она поднялась, уточнила план рассадки гостей, поправила букет, чтобы дать мне понять, что гости вот-вот придут. Готовилась к признанию? Высчитывала, какую выгоду поимеет, выдав тайну Авроры? Горничная еще раз предложила чай с мороженым, и Анжелика отослала ее на языке, который я узнал, так как уже слышал его звуки в устах Авроры. Анжелика была полячкой. Она прибавила, что полячки знают толк в страсти и в людях, которые ей поддаются. Говоря об этом мне, она подошла к букету лилий.

— Обожаю лилии. Не знаю цветов более благородных, более царственных. Раньше мужчины, которые хотели мне понравиться, знали, что сначала нужно послать мне букет лилий…

Эта манера дразнить мое нетерпение была отвратительна. Какое мне было дело до любви этой женщины к лилиям? И до ее ностальгии по временам, когда ей присылали букеты? Я терял терпение. Я пришел, чтобы говорить об Авроре и ни за чем другим.

— Но успокойтесь, я уже перехожу к Авроре… Ведь между нею и мной все началось с лилий…

Она сделала еще несколько шагов, указала мне на место около нее, на садовом диване, и наконец начала:

— Знаете ли вы, из каких женщин была Аврора?

Но снова отвлеклась:

— Ну не дура ли я? Любят только незнакомых, не правда ли, и вы, должно быть, как все…

В этот момент у меня появилось предчувствие, что ее порыв рассказать все без утайки успел несколько поостыть.

— Хорошо, начнем сначала. Знаете ли вы, например, кто я? И знаете ли вы, откуда в определенных кругах известна моя репутация?

Мое молчание заставило ее улыбнуться.

— Видите ли, все так сложно… Этот разговор займет много времени… А гости вот-вот придут…

Тогда я сказал ей, что уже сопровождал Аврору в этот дом, для фотосъемки. Это уточнение ей показалось важным.

— Ага, значит, вы не так хорошо осведомлены, как я опасалась.

Она схватила маленькую золотую коробочку, открыла ее, насыпала на тыльную сторону ладони немного белой пудры и втянула ее ноздрями, сразу всю порцию. На миг взгляд ее остекленел. Потом она протянула мне коробочку.

— Не хотите? В такую жару это неплохо…

Мой отказ насторожил ее. Но наркотик оказал свое действие, и она снова стала любезной. Она приступила к рассказу, который длился дольше, чем я мог надеяться. Я вспоминаю ее первые слова:

— Тем утром Аврора была несчастной. Она нуждалась во мне…

Мы охотно себя убеждаем, что изменению поддается только будущее, тогда как прошлое каменеет во времени. То, о чем говорят в будущем времени, принадлежит, таким образом, к области незавершенного, пребывающего в процессе становления, тогда как, перейдя в прошедшее время, эти события становятся необратимой реальностью, которую уже невозможно подретушировать. Поэтому беспокойство (это второе имя нашего чувства возможности) хочет питаться только тем, что нас ждет. И то, что завершено, обряжается, как в саван, в определенную форму спокойствия. Так вот, все то, что я считал завершенным, зашаталось после первых признаний Анжелики. Тогда, слушая ее, я понял, что прошлое тоже способно стать незавершенным и изменчивым. Что оно таит в себе залежи сюрпризов для того, кто решится открыть его таким, какое оно есть. И мое беспокойство, спеша вторгнуться в запретную страну, яростно ринулось в прошлое. Оно завладело тем, что я считал уже пережитым. Его кислота начала разъедать каждое из моих воспоминаний. Все, что я успел узнать об Авроре, разлетелось в куски, сложившиеся в непонятную мозаику. Один за другим эпизоды нашей прошедшей жизни уходили в трясину. Сама память моя превратилась в минное поле, на котором последним мог оказаться каждый шаг.

Так, значит, в то утро, пока я купался, Аврора звонила Анжелике. И при этом казалась несчастной. Несчастной? С чего бы это? Не были ли мы в нашем номере Гранд-отеля близки как никогда? Не были ли вечер и ночь почти совершенными? Но Анжелика не сомневалась в том, что слышала. Тревожный голос. Паника. Как будто Аврора влипла в грязную историю, из которой ей нужно было как можно скорее выпутаться. Она попросила ее приютить на несколько недель. Она должна была сесть в самолет и в конце дня приехать в Сен-Клу.

— Я ее ждала, но она не приехала. Тогда меня это немного расстроило…

Перед разговором об Авроре Анжелика сочла необходимым вернуться к своей собственной истории.

— Вам следует знать обо мне кое-что, чтобы разобраться в этой истории…

Говоря это, она обрывала лепестки лилии длинными накрашенными ногтями.

Для нее все началось тридцать лет назад. Она тогда только что приехала из Польши и никого в Париже не знала. И была бедна, хотя, как она сказала, в ее жилах текла капля королевской крови. Она пустила в ход свое единственное оружие и достояние — красоту. Много мужчин. Богемная жизнь. Взлеты и падения. С возрастом, к счастью, ей удалось добиться более устойчивого положения.

— У меня был широкий круг знакомых. Я нравилась. Я тогда оказывала кое-кому… кое-какие услуги. Я организовывала встречи, свидания. Вы понимаете, что я имею в виду… Тогда она обосновалась в этом доме в Сен-Клу, и это было для нее началом другой карьеры. Она помогала своим друзьям избежать одиночества. У нее бывало много гостей, устраивались небольшие празднества, очень невинные. Не более того. Только фанатичный ханжа мог усмотреть в этом что-либо непристойное.