— Это-то Колстон и пытался передать нам, — помнится, сказал я. А потом, когда смысл этих слов дошел до меня: — О, господи Боже!

Тут мой мозг отключился. Обычно я не теряюсь в критических ситуациях, но тут на меня за двадцать четыре часа навалились Арминстер, Колстон, полиция, согласие Маргарет. А ее страшный крик доконал меня. Я мог заниматься в этот момент только ею. Я положил Маргарет на диван и подложил под голову подушку. Затем наполнил стакан бренди. Она не любит крепкие напитки, но сейчас она выпила стакан, и ей стало лучше. На лице проступил румянец, а дыхание успокоилось. Все это я делал автоматически, повинуясь инстинкту мужчины, помогающего своей женщине. Затем я вспомнил о стоявшем в дверях Моргане.

— Вы слышали? — спросил я.

— Слышал.

Он вошел в комнату и закрыл дверь.

— Не думаю, чтобы кто-нибудь еще слышал, — добавил он.

Морган взглянул на Маргарет профессиональным взглядом. Я вспомнил, что они незнакомы и, как последний идиот, формально представил их друг другу.

— Если вы чувствуете себя лучше, миссис Рэйнхэм, — сказал Морган, — то не могли бы вы нам подробно описать, как все произошло.

— Да, я попробую. Мне немного лучше, — произнесла она срывающимся голосом, все еще задыхаясь. — Глупо было с моей стороны так кричать.

Ей удалось сесть, и она взяла меня за руки. Ее руки были горячими и влажными.

— Я дочитала рассказ Холта. Он подействовал на меня сильнее, чем вчера; может быть, из-за убийства Колстона. Меня опять окружили ужасные миазмы, отвратительный смрад, глупость, трусость и жадность. И ужас; да, ужас от предупреждений Колстона, которым не вняли. Я задрожала. Я опять была в Арминстере, вдыхая эту отвратительную сухую жару, пыль развалин, запах моря и рыбы. Эта женщина опять стала звать собаку, и я услышала крик мужа. В комнате было невыносимо душно. Я открыла окно и выглянула на улицу. Звуки города ободрили меня. Воздух был недвижим и невероятно горяч. А потом подул ветер. Он шевельнул прядь волос, пробрался в ноздри и коснулся моей памяти. — Маргарет теснее прижалась ко мне. — Я была потрясена, жутко напугана. Я ничего не могла с собой поделать, и вот тогда-то я закричала.

— Спокойнее, дорогая! — произнес я.

— Вы абсолютно уверены, что это тот самый ветер? — спросил Морган.

— О, да, я не могла ошибиться.

— Простите меня, миссис Рэйнхэм, но могли, — ответил он. — Воспоминание о трагедии глубоко взволновало вас. Подувший в этот момент ветер…

— Нет! Нет! Нет! — запротестовала Маргарет. — Я его все еще чувствую! Ни до, ни после я никогда не встречалась с таким ветром. Мы говорили об этом в Арминстере. Поверьте, это именно тот самый ветер, сухой горячий ветер с юга.

— В таком случае… — начал Морган, но его прервал телефонный звонок. Звонил Джон Холт.

— Иэн, фантастическая повесть! Мне сейчас звонит Хэйнес и клянется, что подувший несколько минут назад ветер идентичен с тем…

— Я знаю, Джон, — прервал его я. — Здесь Маргарет Рэйнхэм. Она его тоже узнала.

— Кто-то еще? — торопливо подошел Морган.

— Хэйнес.

— Он хочет знать, что ему делать, Иэн, — сказал Холт. — Он… момент, не вешай трубку — звонит другой телефон. — Послышались приглушенные голоса, а потом опять подключился Холт. — На этот раз Берт Боском. Он на Тауэр-хилл, ждет открытия пивной. Страшно испуган.

— Пусть немного подождут, — сказал я и повернулся к Моргану, благодаря судьбу, что он здесь.

— Боском. То же самое. Что мы им скажем?

— Уже трое, — нахмурился Морган. — Потом будут и остальные. При любых обстоятельствах мы должны не допустить паники. Скажите Холту, чтобы он их успокаивал. Наша линия такова: скоро появятся официальные инструкции, которые надо будет беспрекословно выполнять. Если они хотят, могут принять меры для обеспечения собственной безопасности, но ни в коем случае не должны говорить кому-нибудь об этом. То же самое пусть Холт говорит всем, кто еще позвонит.

Я передал эти инструкции и добавил несколько мыслей от себя. Моя голова опять начала варить.

— Джон, скажи ребятам на коммутаторе, чтобы они переключали на тебя все звонки, касающиеся дела Колстона. А сам перебирайся в мой кабинет — так будет проще соблюдать тайну. Скажи Валери, что это мое распоряжение.

— Уже иду.

— Еще одно, Джон. Позвони в метеослужбу и узнай, что им известно об этом ветре. Особенно важно выяснить, над каким районом он дует. Если он связан с землетрясением, то эта область может соответствовать району разрушений.

— Будет сделано.

Я повесил трубку и посмотрел на одобрительно кивавшего Моргана.

— Что дальше? — спросил я его.

— Вы двое, — сказал он, — Хэйнес и Боском, утверждаете, что этот ветер предвещает землетрясение. Согласно Холту, он начинает дуть за десять часов до первого толчка. Когда миссис Рэйнхэм закричала, я посмотрел на часы, — рефлекс полицейского. Было десять часов шесть минут.

— Я уловила его буквально за несколько секунд до того, — проговорила Маргарет.

— Следовательно, в восемь часов шесть минут, сегодня вечером, должна быть эвакуирована неизвестная часть Лондона, в которой могут проживать миллионы людей.

Маргарет прижалась ко мне, и я почувствовал холод ее тела.

— В такой ситуации усилия отдельных людей бессмысленны. Только действия властей могут предотвратить хаос и панику. Следовательно, вы вместе должны обратиться к самой высшей инстанции и изложить факты. Вы должны убедить этого человека в том, что Колстон был прав, а специалисты ошибались.

Предчувствие поразило меня, как обухом. Это был первый удар из многих, предстоявших мне в тот день.

— Одну минуту, Морган, — произнес я. — «Высшая инстанция» — это сэр Гай Рэйнхэм.

— Я это отлично знаю, — сказал он.

— Тогда вы знаете, что я последний, кого он станет слушать. Я тот, кого он больше всего ненавидит, больше всех проклинает, тот человек, который его постоянно преследует со страниц «Телеграм». Сегодня я обрушился на него в редакционной статье.

— Все еще от него не отстали, да? — бросил Морган. «Не-ет, — мысленно возразил я, — не отстал и сейчас не собираюсь. Есть принципы, с которыми нельзя идти на компромисс. Один из них — расизм; другой — агрессивный национализм. А третий, может быть, самый живучий из них — вера. Если неблагодарная нация когда-нибудь возведет меня в рыцарское достоинство, я выберу своим девизом следующий лозунг (несомненно, переведенный на латынь): «Нет вчерашнему дню». Рэйнхэм — это Вчера. Эдлай Стивенсон однажды заметил, что некоторых членов республиканской партии США нужно волоком на аркане затаскивать в двадцатый век. Рэйнхэмы у власти попытались бы отбуксировать страну в век королевы Виктории. Конечно, им бы это не удалось, но своими попытками они безвозвратно подорвали наш статус державы второго класса [4]. Мы пали бы так низко, что навсегда потеряли свой престиж. Для меня Рэйнхэм представляет тот образ мышления, который привел к всеобщей забастовке 1926 года, создал многомиллионную безработицу во времена кризиса 30–х годов благодаря использованию в финансах методов 1850–х годов, позволил Гитлеру безнаказанно истреблять людей, а затем вовлек нас в безнадежную борьбу за сохранение Британской Империи, которая привела нас на грань банкротства. И не говорите мне, что я догматичный коммунист или закоренелый социалист. Я ненавижу тоталитаризм в любой его форме, от авторитарного социализма до монополистического капитализма. Я не вижу причин, чтобы человеку, который может извлечь выгоду для себя, обогащая при этом мир, не следует это разрешать. И, когда в газете я припираю к стенке Рэйнхэма, я просто суммирую крупные события тридцати лет пребывания у власти партии, наиболее приспособленной для управления Британией [5]. Рэйнхэм грезит о возврате Золотого Века. Он никогда отчетливо не сознавал, что профсоюзное движение стало реальной силой, что дипломатия канонерок канула в прошлое, что нельзя восстановить золотой стандарт, не вызвав мировой войны или широкого распространения коммунизма. А что касается современных методов в экономике и технике, проблемы демографического взрыва, я боюсь, что он о них даже не слышал. Итак, перед нами крайний консерватор старой закалки. Но я повторяю, что его твердолобость не была чем-то необычным. Она дополнялась — пусть выраженной в других терминах — тупостью политиков другой стороны. Как не было ничего персонального в моей борьбе против Рэйнхэма, так не было ничего политического в их партийной склоке. Я не сторонник партии какого-либо цвета и терпеть не могу их политиков. Я держусь простого, элементарного — некоторые скажут, слишком элементарного — взгляда, что есть работа, которую надо сделать в этом мире, а политики большую часть времени только симулируют работу. Эта работа — сохранение мира и благосостояния всех народов Земли — и не имеет значения, каким образом ее делают, пока делают. А эта работа не будет сделана, пока мы продолжаем растрачивать свою кровь, способности и богатства на пустяковые перебранки. На перебранки, которые так часто уходят корнями в глубокое прошлое, прошлое как левых, так и правых. Примите это во внимание и помните также, если вам покажется, что я балансирую между противниками: Рэйнхэм был опасностью, и особенно Рэйнхэм, медленно пробиравшийся к высшей власти, используя личные разногласия лучших людей, министра финансов Фиггиса и министра иностранных дел Грэм-Лонга».