— А что она, собственно, сделала?

— Убила своего милого, священника… отравила его блинами.

— И теперь ты считаешь, что я тоже отравила мельничиху блинами?

— Упаси Господи, Лиза! И не заикайся про такое! Мне жутко слушать, особенно в темноте.

Лиза усмехнулась. Коротко и жестко.

Она поднялась с кровати и, встав рядом с ним, выглянула в окно. Окошко было маленькое и расположено низко, поэтому она для удобства наклонилась к Йоргену, подбородком почти касаясь его лба, а рукой, которой держалась за спинку стула, приобняв его за плечи. Никогда еще Лиза не была столь близко от него, но он ни в коем случае не мог сейчас прикоснуться к ней, ответить ей лаской. Он боялся прислугу, и она это знала, и он чувствовал, что она знает. Оба смотрели в сторону дома. По кустам палисадника, перебираясь с ветки на ветку, скользили два узких луча света, которые затем пересекали дорожку и терялись в сумерках на лужайке; вероятно, они шли из окна на передней стене дома, где только что опустили штору. За этим окном лежала больная, умирающая.

Нет, Лиза не убивала ее. С месяц тому назад, когда к мельничихе внезапно вернулись силы и казалось, она вот-вот поборет свою лихоманку, такие мысли действительно мелькали — не подтолкнуть ли хозяюшку в нужном направлении, добавив чего-нибудь в суп или чай? Но сложность заключалась именно в этой добавке: в распоряжении Лизы был только крысиный яд, а его слишком легко распознать. Слава Богу, она этого не сделала! Да и зачем? Все равно ведь хозяйке скоро конец. С минуты на минуту! Уже привезли пастора, и она лежит там, за шторой, и прощается с земной юдолью. Нет, тела ее Лиза не травила! А если она отравила ей жизнь и таким образом проложила дорогу к смерти… Да кто может утверждать такое, у кого повернется язык выступить с подобным обвинением?.. И в ад за это не попадают!

Вот какие мысли бродили в голове у Лизы, пока она глядела на лучи, исходившие от еле теплящейся жизни.

Время от времени, через равные промежутки, лучи эти заслонялись на дорожке человеческой тенью, которая затем перемещалась по траве, — то по направлению к смотрящим, то прочь от них. Это ходила Лизина жертва — мельник.

Движимый волнующим желанием увидеть ту, что склонилась над ним, Йорген чиркнул спичкой — как бы для того, чтобы разжечь давно погасшую трубку. Внезапная вспышка озарила нижнюю часть подбородка с атласной кожей и подсветила изнутри пурпуром выступающие ноздри: крылья носа подрагивали, как у принюхивающейся собаки. Тени от выдающихся скул скрадывали виски, глаза казались провалившимися в темные дыры, над которыми искрились золотистые щеточки обычно почти незаметных бровей. Эта подсветка снизу выпячивала все грани, которые при другом освещении бывали неявны, и окутывала тенью то, что привлекало наибольшее внимание; иными словами, она создавала превратный образ, показывала незнакомое Йоргену лицо, своей неприкрытой чуждостью отталкивающее и одновременно таинственно привлекательное. Если ты вдруг обнаруживаешь в знакомом черты нового, которые противоречат тому, к чему ты привык и что принял, это в любом случае вызывает беспокойство, однако такое беспокойство может и раззадоривать. Вот почему Йоргена возбуждало новое лицо Лизы, особенно теперь, когда оно, словно дразня его, то почти исчезало, то проступало вновь, но с каждой секундой становилось все менее отчетливым, все более и более призрачным, — в мерцающем свете серной спички, которая упала на пол, так и не успев зажечь трубки.

— Как ты думаешь, Йорген, — прошептала Лиза, — из ее комнаты видно, что происходит на мельнице?

— Ты что?! Через две стены?

— А слышно?

— На таком-то расстоянии?!

— А мельник говорит, она слышит.

— Нашла чему верить!

— И все-таки в тот раз, когда мельник меня поцеловал, она это знала… и чуть не померла… потому что в ее состоянии вредно малейшее волнение.

— А мельник тебя поцеловал?

— Представь себе.

— И давно?

— Не очень.

— В прошлом месяце?

— Ты хочешь записать дату в календарь? — засмеялась она.

Несколько минут оба молчали.

Этот поцелуй разгорячил Йоргена, и ему стало досадно, что Лиза рассказывает о нем запросто, как ни в чем не бывало. Но еще невыносимее была пренебрежительная уверенность, с которой она наклонилась над ним, точно он был старым ухажером, а не молодым, влюбленным в нее мужчиной. Почему ему должно быть отказано в том, что позволительно мельнику? И, затаптывая каблуком вторую спичку, он набрался храбрости, чтобы, нарушив навязанный Лизой негласный запрет, обнять служанку и даже преодолеть ее сопротивление, если она не примет его ласки.

И тут из сада донесся голос — детский голос, прокричавший:

— Батюшка!

Лиза встрепенулась и, выпрямившись, отступила назад.

Выгодный момент был упущен, но вместо разочарования Йорген, пожалуй что, испытал облегчение. Непосредственная близость ее тела в темноте, которая позволяла Йоргену не столько видеть его, сколько ощущать через давление воздуха, вызывала, как кошмар, волнение в крови. Мельников подручный наконец вздохнул, хотя одновременно в него закрался страх — страх от детского голоса, жалобные, печальные нотки которого еще звучали у него в ушах, нагоняя тоску, словно предвещающее ненастье уханье совы.

— А Ханса жаль, — вдруг произнес Йорген.

— Чего его жалеть?

— Ну, он теряет мать.

— Бог с тобой! Бедный ребенок несколько дней поплачет, а там и забудет свое горе.

— Как это ни странно, Лиза, по-моему, Ханс тебя не любит.

— С чего бы это? — раздраженно переспросила Лиза. — Ей — богу, я ему не сделала ничего плохого.

— Верно, и все-таки Ханс держится чудно. Знаешь, что я заметил?

— Что?

— Когда здесь появился Дружок, Ханс поначалу не очень им увлекся. Но однажды ты выгнала пса из кухни и надавала ему помелом, и тогда мальчик целый день гладил его и играл с ним. С тех пор они стали неразлучны и всегда бегают вместе…

— Оба еще маленькие и глупые.

— Кстати, почему ты терпеть не можешь Дружка? Вполне приличный пес.

— Эта дворняга к чему ни подойдет, все тут же летит вверх тормашками. А еще у него полно блох.

— Да, блох у него хватает, — признал Йорген, — но он тут не виноват. Что касается малолетства, этот недостаток со временем пройдет.

— Все равно нам с Пилатом Дружок не нравится, правда, Пилат? Очень даже не нравится, — заявила Лиза, ногой перекатывая кота по полу.

Йорген чиркнул новой спичкой, теперь уже чтобы по-настоящему зажечь трубку и поразмышлять о политических сложностях в мельничном королевстве. В результате его раздумий родилось следующее наблюдение:

«Если б Хансу было не шесть лет, а шестнадцать, тогда бы Лиза запросто совладала с ним, это ей было бы не труднее, чем подвязать чулок на ноге… теперь же она его побаивается».

Мельник больше не ходил взад-вперед перед домом. Он уселся на пригорке в конце сада, возле поля, а рядом стоял успокоенный Ханс, еще недавно испуганно звавший его: опираясь локтями ему на колено, мальчик вглядывался в лицо отца, на котором тот изо всех сил старался сохранять выражение безмятежности.

— Батюшка, — сказал Ханс, — если к кому-нибудь приходит пастор, значит, этот человек очень болен, да?

— Ну почему же? Пастор и раньше приезжал к матушке.

— А разве в тот раз она не была очень больна?

Чуткая отеческая любовь, настроенная на то, чтобы по возможности уберечь детскую душу от печали, помешала мельнику попасться в ловушку, которую Ханс с неосознанным коварством боязливого человека поставил ему этим вопросом.

— Матушка и сейчас не очень больна, — отвечал он. — Пастор высоко ценит ее доброту и набожность, а потому с удовольствием навещает.

— Но тогда пастор приходит пешком или приезжает в своей повозке, — заметил Ханс после короткого молчания, во время которого упорно сравнивал про себя предыдущие посещения священника с нынешним.

Не находясь с ответом, отец погладил мальчика по голове.