Лесничий помолчал, усердно дымя и сурово глядя прямо перед собой — он заново кипел возмущением, вспоминая недостойное предложение хозяина.

Теперь наступила очередь мельника открыть свою душу. Но он совсем потерял мужество. Как скажет он сейчас лесничему, что вместо того, чтобы жениться на его сестре, он собирается породниться с этим самым Пером Вибе? А ведь он знал, что, раз начав откровенничать, уже не сможет остановиться на полпути. Неужели он поведает другу, что готов отречься от добра и вступить в «сделку со Злом» — ведь именно так расценит это Вильхельм, и будет прав.

Мельник поднялся.

— Ну, мне пора.

— Так скоро? Что ж, с Богом.

Лесничий проводил его до экипажа и подтянул упряжь.

— Откуда у тебя эта красивая лошадка? — спросил он, похлопав ее по крупу.

— Дал напрокат шурин, — ответил мельник, поднимаясь в экипаж; и при этом слове он не мог не вспомнить своего нового шурина, что отнюдь не ободрило его.

— По-моему, ты уже однажды приезжал к нам на ней.

— Да, год назад.

— Ну да, конечно, теперь я вспомнил: с тобой была Кристина, и, когда вы собрались уезжать, Ханна застегнула кожух с той же стороны, что и я сейчас, а Кристина наклонилась и поцеловала ее. Ах, добрая душа! Что ж, она блаженствует на небесах и, надеюсь, еще порадуется, глядя на Ханну, — иначе не может быть.

Мельник нагнулся застегнуть кожух с другой стороны, и, видно, это далось ему с трудом, потому что, распрямив спину, он был красный, как рак.

— Приезжай поскорее еще, Якоб, — сказал лесничий и сердечно пожал мельнику руку, — но на этот раз всерьез и надолго, то есть и ко мне тоже.

— Да, спасибо, обязательно. Счастливо.

Мельник шлепнул вожжами по спине лошадки, и повозка покатила.

Медленно проплывали мимо деревья, почти каждое — старый знакомый, ведь мельник часто проезжал этой дорогой; вот большой бук, чей купол, выше и шире, чем у остальных, нависал сводом над дорогой; а вот два сросшихся дерева, а вот то, которое по самую крону было увито плющом, чьи изумрудно-зеленые листочки ярко сверкали на уныло-сером фоне и совсем по-другому, чем летом, выделяли это дерево среди других — как и вообще каждое дерево, обнажившись, обрело некую особенность. И — каждое по-своему — они смотрели на него с упреком: одно сурово, другое печально; одно отвернувшись, другое стараясь удержать его своими цепкими ветками; а там тонкая березка махала ему желтым флагом своей листвы, как Ханна носовым платком, — но все вместе они печально шумели, и этот шум приводил его в отчаяние.

Лес стал редеть; там и сям между стволами виднелось небо, и мельнику показалось, что оно светлее, чем в начале дня. Мимо проплыл домик лесного сторожа с терновой изгородью, деревья расступились, впереди простирались поля — сейчас голая земля, — и среди них в высшей точке, прямо напротив стояла его мельница.

Пелена, окутывавшая мельника в лесу, рассеялась. Окружающая природа тоже словно бы освободилась от пелены, и в ней открылись свет и краски. Небо, прежде низкое, плоское, глинисто-серое, мало-помалу становилось светло-голубым и вздымалось высоко над массой облаков, а они все ярче светились желто-красным и проливали на равнину горящие пурпуром капли дождя.

Подгоняемая кнутом и воодушевленная близостью конюшни, лошадка побежала еще резвее.

Скоро они выехали за черту леса, до того защищавшего их от ветра. Ветер был такой же сильный, но он дул им в спину — веселый попутный ветер по дороге домой.

В лесу остались все мысли мельника о Ханне. Теперь он видел только Лизу-это она в образе его любимой мельницы приветственно махала ему крыльями, как носовым платком; и насколько площадь этих крыльев больше дамского носового платочка, настолько власть Лизы была больше, чем власть Ханны.

Живей, пошла! Щелкал кнут, стучали подковы, и брызги летели из-под колес.

А Лиза и не подозревает, что он так близко! То-то она удивится и обрадуется! И вместо того, чтобы провести этот вечер в разлуке, они…

Пошла, пошла! Лошадь бежала галопом, легкий рессорный экипаж, казалось, скакал по дороге.

Солнце справа от мельника зашло. Но прямо перед ним, под красным пластом облаков, протянулась вдоль всего горизонта желтая с металлическим блеском полоса, и на ее фоне мельница казалась угольно-черной. Колеи на прямой, как стрела, твердой проселочной дороге были наполнены водой; земля как будто была всего лишь тонкой пластинкой, которая в этом месте протерлась, так что небо было видно и внизу.

Счастливый и полный надежд, мчался мельник навстречу блестящей полосе.

Но мельница была черна.

Мельник вошел в подклеть.

До этого он поставил лошадку в конюшню и задал ей корму, немного удивляясь, что Лиза не выбежала из дома ему навстречу. Но, возможно, она сидит в своей каморке и не услышала, как подъехал экипаж.

Однако он не смог найти ее ни в доме, ни в саду. Жаль, конечно, ну, да наверняка она скоро появится. Может быть, когда после долгих тоскливых часов наконец распогодилось, она пошла прогуляться по дороге. На самом деле такое никогда в жизни не пришло бы ей в голову, но мельник наивно полагал, что то, что нравится ему, должно нравиться и другим людям, и прежде всего — его возлюбленной.

Ну а он тем временем поглядит, что делает Йорген. А может быть, и Лиза как раз сейчас прибирает в людской. Он открыл дверь и заглянул туда. Комната была пуста.

Тогда он поднялся на мельницу.

Неистовый шум сразу сказал ему о том, что здесь кипит работа — как и должно быть в такой отличный ветреный день. На складском этаже, как он и ожидал, никого не оказалось.

Теперь он стоял на размольном этаже.

Работало три мукомольных жернова и одна лущильная машина. Ай да Йорген! И ведь ему никто не помогал, Ларс-то уехал. Но где же сам Йорген? Было уже полутемно, так что хозяин не мог сразу обозреть все помещение, а кричать было бессмысленно. Он поискал у каждого жернова и за мешками, вышел на галерею — никого.

Когда он вернулся в шумное помещение, он уловил в грохоте что-то странное, чего не услышал бы никто, кроме опытного мельника, — своеобразную пустоту, из которой он заключил, что поставы работают вхолостую. Он поднялся на ближайший мучной ларь и опустил руку в ковш: правильно, там было пусто. То же было и с остальными. Да уж, большой прок от работы трех поставов!

Он как раз собирался спрыгнуть с третьего чана, кляня ленивого осла-работника, как заметил в тени под собой какое — то бурное движение. Он нагнулся: там дрались два кота. Один из них был, разумеется, Кис; другой, наверно, кот с Драконова двора, который уже и раньше прокрадывался на мельницу. Впрочем, нет, этот кот белый и похож на Пилата. Вот они выкатились в полосу света из двери и лежали на брюхе друг против друга, шипя и готовясь к прыжку. Возможно ли? Мельник спрыгнул и подошел к ним вплотную.

Да, это был Пилат!

Но как же Пилат попал сюда? Ведь все знают, что Пилат никогда не поднимается на мельницу, ни в жизнь, это исключено — для всех обитателей мельницы это был непреложный факт, вроде того, что Господь создал небо и землю. Веру в это невозможно было поколебать. И все-таки Пилат был здесь, на размольном этаже, в сердце мельницы. Когда вопреки всеобщему опыту происходит подобное чудо, это что-нибудь да означает. Так что же это значит — Пилат на мельнице? И почему лицо мельника, до той минуты красное от ярости, сейчас, при виде кота, чье присутствие здесь было немыслимо, вдруг побелело, как будто на нем осела вся мучная пыль, которую взбило животное, колотя хвостом по полу? Какова бы ни была причина — следствием было то, что мельник отказался от удовольствия и дальше наблюдать за кошачьей битвой, направившись в темный угол, где была лестница, по которой он начал медленно подниматься.

А кошачья схватка продолжалась с неубывающей силой. Потому что храбрые бойцы сражались не ради славы, а из священного чувства справедливости, которую каждый видел на своей стороне. Два королевских тигра в джунглях не более героически сражаются за свое господство, чем бились Кис и Пилат на размольном этаже. Трудно было предсказать, кому из них бог битв дарует победу, потому что силы их были почти равны. В этом смысле они соотносились примерно так же, как крестоносец в железном панцире на ютландском жеребце и сарацин на легконогом коне. Пилат был крупнее и тяжелее, и длинный густой мех лучше защищал его, чем противника его шкура; но Кис был гораздо подвижнее и явно выносливее, и сумей он растянуть битву надолго, победа досталась бы ему, потому что он еще был крепок, как в самом начале, а Пилат уже стонал. Но Кис недостаточно оценил свое преимущество, ведь хотя он и обладал всеми бойцовскими качествами воина — дикаря — проворством, хитростью и умением использовать всякие уловки, — ему недоставало общего представления о вещах; вдобавок Пилат превосходил его хладнокровием, которое настоящему герою дается воспитанием и общением с высшими существами. К тому же еще был большой вопрос, на чьей стороне правовое и моральное превосходство. Всякий знает, что маленькая собачонка в собственной усадьбе может победить в драке более крупную; но кому из двоих котов принадлежала мельница? Кис ни капельки не сомневался, что ему; нельзя также отрицать, что Пилат очень долго — почти целый год — фактически признавал право собственности Киса, которое можно было теперь считать подтвержденным давностью. Однако в отличие от своего тезки Пилат в эти минуты не признавал римского права с его praescriptio temporis, [13]а, напротив, в данном случае исповедовал принцип германского крестьянского протеста: несправедливость, продолжайся она хоть сто лет, не становится от этого справедливостью. Он считал Киса наглым узурпатором, против которого восставала вся его честная душа.