— А еще непонятнее было, что Вильхельм как бы высказал мою мысль… хотя я вроде и не задумывалась о смысле происшедшего.

— И тогда мы сложили руки и тихонько помолились за ее душу…

Лесничий пробормотал это, потупившись от религиозного смущения, которое нападает даже на самых благочестивых, если их застают за молитвой, а потому упоминание о ней дается им не без труда.

— Вот молодцы! Как чудесно, что вы помолились за Кристину! — воскликнул мельник, тронутый этим жестом и угнетаемый сознанием того, что сам не сообразил поступить так же, хотя ему покойница была ближе всех; его голова была занята мирскими волнениями и плотским страхом.

— Вообще-то я не верю в пользу такой молитвы, — ответил лесничий. — О чем молиться постороннему человеку? Каждого ведь будут судить по его собственной жизни и вере. Но, если даже молитва не принесет пользу усопшему, она будет полезна тебе самому… Потом я зажег фонарь и мы вышли посмотреть под окном, в подобных вещах всегда нужно разбираться, пусть не ради себя, так ради других… И под окном точно никто не ходил, там не было чужих следов, а следы от наших ног на мокрой земле проступали вполне отчетливо.

— Хм. — Мельник снова потупил взгляд и не спеша покачал головой, не столько с сомнением, сколько просто в задумчивости.

Лесничий же истолковал его движение на свой лад.

— Да и кто бы до такого додумался? — после недолгого молчания прибавил он. — Нет, Якоб, в окно стучал не человек.

Чувствуя себя медиумом (хотя не более чем в данном случае), Ханна слегка обиделась на предполагаемый скептицизм мельника и повернулась к нему со словами:

— Мы все и раньше слышали, что душа обладает чудодейственными способностями, тем более душа умирающего… в момент отделения от тела…

— Кристина еще при жизни обладала такими способностями, — пробормотал мельник.

— Ну да?! Неужели? В чем они проявлялись? — забросали его вопросами брат с сестрой.

— По правде говоря, они стали проявляться только во время болезни.

— Да, когда тело отказывает, душа обретает крылья, это дает о себе знать ее бессмертие! — восторженно пояснила Ханна.

— И какие у Кристины появились способности, Якоб?

— Она стала видеть и слышать недоступное простому глазу и уху. Прикованная к постели, она знала все, что происходило на мельнице… во всяком случае, все, что ей было интересно.

— Ну, в этом нет ничего удивительного, — сказал лесничий.

— Возможно, перед смертью она вспоминала своих друзей и среди них подумала о нас, — заметила Ханна.

— Да, — подтвердил мельник. — Только о вас она думала совершенно иначе, чем о других, я точно знаю… Это и могло привлечь ее душу к вашему дому… В своей последней воле Кристина… кое-что завещала вам…

Он произносил эти слова возбужденным и одновременно умоляющим тоном, заглядывая Ханне в глаза тем же странным торжественно-серьезным взором, которым смотрел на нее у кладбищенских ворот, только еще с мистическим подтекстом. Она смешалась, тем более что до нее плохо доходил смысл его слов: какое наследство могла ей оставить мельничиха? и как сама Ханна могла перехватить мысли умирающей — они ведь никогда не были близкими подругами?.. До сих пор она тешила себя мыслью о том, что покойница таким образом попрощалась с ней; это был своеобразный знак отличия, пожалуй, даже приятный для ее благочестивого тщеславия. Но мельник воспринял этот сигнал иначе, разглядев в нем нечто более мистическое, и такой трактовкой разволновал Ханну. Она чувствовала, как колотится ее сердце.

— Значит, Кристина говорила о Ханне? — спросил брат.

— Да… вернее, нет… не напрямую, имени ее она не называла… Но думала о ней… на некоторое время она целиком погрузилась в раздумья о Ханне, словно лелеяла одну мечту…

— Хм… А в чем это выражалось?

— Мне трудно… понимаете…это сложно объяснить.

— Да, но мы спрашиваем, потому что… В общем, это такой необычный случай, а люди склонны к предрассудкам, к высмеиванию всего, что не поддается чувственному восприятию… Они же материалисты. Им нужны конкретные вещи, которые можно пощупать руками, которые можно доказать… А мне кажется, надо собирать именно исключительные…

— В другой раз… я расскажу, как это проявилось у нее… только потом, когда придет время.

Таинственное замешательство мельника передалось Ханне, которая, поворотившись, направилась к дому. Мужчины медленно последовали за ней, каждый погруженный в собственные мысли. Мельник не сводил глаз с идущей впереди девушки, к которой чувствовал себя привязанным не только обещанием, данным умирающей жене, но и некими мистическими узами, которые скрепила постучавшая в окно невидимая рука духа.

Когда Якоб и его друзья приблизились к скамьям у дома, навстречу им кинулся Ханс, радуясь возможности сбежать от учителя, который уже наскучил ему своими благонравными усилиями. Мальчик напомнил отцу, что тот обещал в скором времени взять его в лес, в гости к «тете Ханне и дяде Вильхельму». Заодно ему вспомнилось, что отец дал такое обещание в тот вечер, когда мать еще была жива, и они собирались на другой день помолиться за нее в церкви. У него из глаз хлынули слезы. Сев на скамью и посадив мальчика на колени, Ханна сумела утишить его плач, расписывая прелести леса, к которым вот-вот добавятся земляника и малина, и рассказывая про Гектора с Енни и двух гнедых пони. Отец Ханса млел от восторга, видя, как естественно она взяла на себя предназначенную ей судьбой (о чем она и не подозревала) материнскую роль, и был очень доволен, что сын тоже с детской доверчивостью льнет к «тете Ханне».

Учитель же, недовольно наблюдавший за тем, как мальчик впал в плаксивое настроение, стоило ему снова очутиться в женских руках, пытался поднять боевой дух юного гражданина громогласными рассказами о школе и тамошних требованиях, о мужских занятиях с пером и книгой, о телесных упражнениях и прочем. Он даже призвал на помощь пастора:

— Не так ли, господин пастор? На будущий год…

Пастор вздрогнул. При упоминании о будущем годе ему опять почудились глухой звон бокалов и икание домового.

И тут из дома вышла Лиза — забрать со стола в саду тарелки и чашки.

Ага! Приманила мальчишку на колени! Умеет же эта расчетливая ханжа втереться в доверие, понимает, с какой стороны заехать! Нет, вы только посмотрите, как повис на ней этот паршивый плакса, которого сама Лиза напрасно пыталась привлечь к себе… А рядом стоит мельник… вот, значит, каким «странным взглядом» он на нее пялился… Трогательная семейная сцена! Тут и пастор с учителем, словно эту парочку уже пора обвенчать!

Лизу прямо-таки передернуло от огорчения. Красивая позолоченная чашка выскользнула у нее из рук и разбилась о каменный бордюр дорожки.

Все взгляды устремились на служанку.

Но прежде чем она нашла подобающие случаю выражение лица и осанку (нужно было выразить угрызения совести по поводу разбитой фамильной ценности), Лиза метнула на мельника взор, уловленный только им самим.

По лицу хозяина пробежала тень, которую едва ли можно было списать на счет разбитой чашки.

А йомфру Метте и оруженосца ждал страшный конец.

Уже наступила середина августа. Мельница либо вовсе простаивала, либо работала еле-еле, на одном поставе. Над золотящейся на соседнем поле рожью висело красноватое марево; на размольном этаже, несмотря на плотную соломенную кровлю, было жарко и душно; здесь-то и трудился в поте лица Йорген, одолевая последние страницы повести из дареного альманаха. Время от времени он задремывал на мешке, и тогда ему снились удивительные сны — нагромождение кошмаров на основе всего прочитанного.

Йомфру Метте добилась-таки своей цели: стала подругой жизни рыжего рыцаря, заделалась хозяйкой Хольмборга и в отсутствие супруга преступно наслаждалась любовью в объятиях оруженосца Яльмара. Эти двое уже принимали меры для того, чтобы окончательно разделаться с рыцарем, когда в замок неожиданно прибыл его дядя, достопочтенный епископ Отто. Сему благочестивому человеку явился призрак коварно убиенной йомфру Карен — не затем, чтоб отомстить, а чтобы спасти от такой участи своего возлюбленного. В тайниках фру Метте, которые тут же обыскали, были обнаружены, помимо подозрительных порошков, каббалистические письмена. Вместе с любовником ее заковали в кандалы и отвезли в город, где обоих бросили в башенную темницу, а там, поскольку они не признавали свою вину добровольно, их стали подвергать мучительным допросам по всем правилам искусства.