— Джон? — Мэгги коснулась его холодной ладони, провела рукой по белой полоске на его пальце — на том месте, где раньше было обручальное кольцо. — Где оно?

— Здесь, неподалеку, — он махнул рукой по направлению к единственному расчищенному месту в высокой траве. Там, около покосившегося дома, на небольшом бугорке, стоял крест. — Я оставил его моей матери. Я думаю, ей это пришлось бы по душе. И Лауре, наверное, тоже. И ты, думаю, понравилась бы им обеим.

Он взял ее руку, потянул за указательный палец и положил его на белую полоску от кольца у себя на руке, чуть согнул его, как бы сделав новое обручальное кольцо.

— Давай я расскажу тебе о своем детстве.

Сначала он заговорил об ивах и тополях, посаженных его родителями. По одному дереву каждого вида они высадили сразу после свадьбы и потом на каждую годовщину прибавляли еще по одному.

— Корни нужны, — как-то сказала его мать, — чтобы скрепить землю и чтобы скрепить нас с ней.

Ферма должна была перейти к Джону по наследству. Ни у кого из его родителей не было родни, и они всегда говорили, что создают дом и все вокруг не только для себя, но и для своих детей.

— У тебя есть братья или сестры? — спросила Мэгги.

— Нет. Я был единственным ребенком в семье. — Угол рта у него дернулся. — Именно поэтому она должна была держаться во что бы то ни стало. Ради меня. Когда моего отца убили, мне было три года. Она тогда получила серьезные травмы. Боль была ужасной. В первые месяцы врачам приходилось использовать сильнодействующие препараты, чтобы облегчить ее существование, и у нее появилась зависимость от этих лекарств. Врачи предполагали, что с течением времени им удастся разрушить эту зависимость, потому что, по их мнению, боль должна была прекратиться, и в некоторый момент прекратили давать ей лекарства. Моя мать продолжала испытывать боль — врачи ничего не давали ей, говоря, что она выдумывает эту боль, и тогда она сама нашла источник. Или, точнее, — добавил он горько, — источник нашел ее.

Он отломил веточку ивы и медленно крутил ее между пальцами, рассматривая ее так внимательно, как будто она была живая.

— Джек Портер.

Джон взглянул на нее.

— Соседи, которые заботились обо мне, пока она была в больнице, наняли его в качестве подсобного рабочего. Когда она встала с постели, он уже стал… можно сказать — незаменим для нее.

К тому времени, когда она осознала, что у Джека никогда не было ни малейшего желания вести хозяйство, выращивать хлеб и ухаживать за животными, она уже ничего не могла изменить. Первое время казалось, что он собирается нормально вести хозяйство. В свободное время Джек что-то выращивал на небольшом участке за домом, около леса. Но очень скоро это занятие стало основным и приносило столь большой доход, что с лихвой обеспечивало нас троих, поэтому Джек мог и вообще не работать в поле — он приносил в дом достаточно денег.

— Джон, ты не обязан мне об этом рассказывать, — проговорила Мэгги, но он покачал головой.

— Нет, обязан. Ты должна об этом знать. Долгое время я верил, что он — мой отец. Меня отдали в школу под его фамилией. Когда я был ребенком здесь, в Мейплс, кем я был — Джонни Портером, замкнутым мальчиком с другого конца города. Мне запрещалось иметь друзей — если бы у меня были друзья, я, наверное, захотел бы ходить к ним в гости, а там мог бы сболтнуть лишнее. Или я мог бы захотеть пригласить кого-нибудь к себе в гости, а этого никак нельзя было допустить. Чтобы никто не мог узнать о его незаконном промысле и чтобы даже случайный посетитель не мог проникнуть внутрь, Джек Портер окружил ферму колючей проволокой и завел пит-булей. Разведение собак было его прикрытием — этим якобы он зарабатывал на жизнь. Потом он построил маленькую взлетно-посадочную полосу и стал тайно ввозить большие партии разных наркотиков, не только героина, которым он снабжал мою мать. К тому времени она уже так сильно зависела от наркотиков, что не было ни малейшей надежды, что она сможет от них отказаться. Или просто она была в этом слишком уверена.

Джон поднял голову и посмотрел на Мэгги.

— В какой-то момент я пришел к твоему деду и попросил его помочь моей матери. Еще задолго до этого, когда мне было девять лет, Док наложил мне швы на ногу, после того как два пит-буля Джека искусали меня.

— И полиция не заставила его уничтожить собак? — Мэгги в изумлении уставилась на Джона. — Мой дедушка ничего не предпринял?

— Полиция ни о чем не узнала. Я даже и не попал бы к врачу, если бы моя учительница в школе не заметила, что я хромаю и что у меня жар. Я сказал ей, что меня укусила бродячая собака и что если она кому-нибудь об этом скажет, то мой отчим очень сильно разозлится и накажет меня за то, что я трогал чужую собаку.

Учительница поверила мне и пришла в ужас, увидев у меня на ноге множество свежих следов собачьих укусов. Она спросила меня, не случилось ли это у меня дома, но я все отрицал. Я знал, что, если я скажу правду, Джек Портер спрячет от моей матери «лекарство» — я видел, он делал так много раз. Твоему деду я тоже соврал.

Мэгги откинула волосы назад и посмотрела на раскачивающиеся над ее головой ветви ивы. Потом она еще внимательнее взглянула на Джона.

— Это была ужасная глупость, Джон Мартин! Он мог помочь тебе и выручить тебя из всей этой ситуации.

— Но не мою мать, — спокойно ответил Джон. — Когда мне было тринадцать лет, я попросил его помочь ей. Он ответил, что не сможет помочь ей, если она сама об этом его не попросит, но что меня он может сегодня же отправить в интернат. Мне больше не придется возвращаться домой, даже не придется заходить за моими вещами, сказал он тогда. Но я знал, что должен вернуться домой, и, я подозреваю, Док Монро тоже об этом догадывался, потому что, если бы я не вернулся, Джек Портер наказал бы за это мою мать. Тогда я еще был нужен ему — он заставлял меня работать на него.

Я научился очень ловко обращаться с косой, расчищая взлетную полосу для его самолета. По ночам я зажигал на ней огни, чтобы он видел, куда приземляться. Мы не могли оставлять их горящими надолго, потому что боялись, что нас обнаружат. Я был его… сообщником, Мэгги. Я так же виноват, как и он.

— Нет! — горячо воскликнула она, рывком вскакивая на ноги. — Ты был ребенком, Джон! У тебя не было выбора!

Он продолжал сидеть в той же позе — упершись локтями в согнутые колени, его сильные пальцы безжизненно повисли. Он выглядел таким… спокойным, так безразлично говорил обо всем, что Мэгги захотелось его встряхнуть. Почему он, черт возьми, так спокоен? Ему что, наплевать на все то, что с ним делали в детстве?

— У меня был выбор, — снова заговорил Джон, — просто я выбирал неправильно. Если бы я тогда сбежал из дому, то мать, может быть, последовала бы за мной. Если бы она увидела, что корни деревьев, посаженных в день моего рождения, не могут удержать меня на ферме, ей бы тоже, возможно, удалось бы вырваться оттуда. Я понимал это тогда — мне уже было тринадцать лет, но я был испуган, слишком испуган, чтобы воспользоваться предложением твоего деда. Я сказал самому себе — и то же самое я сказал ему, что я несу ответственность за свою мать и что, если я не вернусь, это убьет ее.

Глядя на его упрямое лицо, Мэгги поняла, что спорить с ним бесполезно. Он во всем обвинял себя, и она никак не могла придумать — как бы ей заставить его взглянуть на все это с другой точки зрения.

— Что произошло потом? — спросила она, двумя руками уцепившись за ветку и глядя на него сверху вниз. — Ты все-таки сбежал?

Коротко, как будто стараясь сэкономить слова, Джон рассказал о том, как нашел свою мать в пруду — это произошло за несколько дней до того, как он окончил школу — и как он добирался за помощью в город на попутных машинах. И как не смог в этот вечер зажечь огни на посадочной полосе.

Но и без него полиция приготовила Джеку встречу. Того, с чем его поймали, с избытком хватило им, чтобы арестовать его. Его приговорили к восьми годам тюрьмы, но уже через шесть месяцев он умер.