— Успокойся,— ответила она.— Ведь это естественно, что жизнь моя кончится раньше твоей. Что тут такого? Я напомнила тебе об этом только из-за твоего необыкновенного документа. Давай-ка лучше будем жить! Поскорее поправляйся, а то и Вальвиль заболеет. Помни, ему совсем не нравится разлука с тобой. (Заметьте, что я постоянно справлялась о нем у матушки.)

Разговор наш прервался, так как пришли мадемуазель Вартон и доктор. Он нашел, что горячка уже совсем прошла и что я уже вне опасности — осталась только слабость; поэтому в последующие дни матушка не приходила ко мне, а лишь посылала узнать, как я себя чувствую, или приезжала и справлялась сама; однажды по ее поручению заехал Вальвиль.

Я еще не сказала, что, когда госпожа де Миран навещала меня, она всегда старалась обласкать мадемуазель Вартон, и было решено, что, как только здоровье позволит мне выходить на воздух, я приеду вместе с этой прелестной иностранкой обедать к матушке.

И вот Вальвиль попросил разрешения поговорить с мадемуазель Вартон, желая справиться о моем состоянии да передать и ей самой привет от своей матери, а также выполнить долг вежливости по отношению к этой молодой особе: по правилам учтивости ему следовало после услуги, оказанной им этой барышне, выразить ей внимание. Мадемуазель Вартон была в моей комнате, когда ей доложили, что к ней пришли от госпожи де Миран и хотят поговорить с ней, но не сказали, кто ее вызывает.

— Очевидно, это касается вас,— сказала она мне и отправилась в приемную.

И я нисколько не сомневалась, что именно я была предметом этого посещения или письма.

Однако матушка лишь поручила Вальвилю узнать о моем здоровье, а он сам придумал вызвать мадемуазель Вартон, хотя госпожа де Миран только просила передать привет от нее, вот и все.

Прошло добрых полчаса, пока мадемуазель Вартон вернулась. Заметьте, что с того дня, когда я ей рассказала часть своих приключений, у нас не заходила речь об их продолжении, и она совсем не знала, что я люблю Вальвиля и должна выйти за него замуж. В день ее приезда в монастырь она занемогла, через два дня я сама заболела, и у нас не было возможности вернуться к рассказу о моей жизни.

— Как же это так! — воскликнула она, вернувшись с довольным видом.— Как же вы мне не сказали, что тот приятный молодой человек, который оказал мне помощь, когда я упала в обморок,— сын госпожи де Миран, а ведь я с тех пор так часто видела ее здесь и убедилась, что она очень любит вас! Знаете, ведь это он ждал меня в приемной.

— Кто? Господин де Вальвиль? — спросила я с некоторым удивлением.— А что ему нужно было от вас? Вы очень долго беседовали.

— С четверть часа, не больше,— сказала она.— Он приходил, как мне передали, по поручению матери, справиться о вашем здоровье; она просила его также передать мне привет, и он счел своим долгом навестить меня из вежливости.

— Он правильно поступил,— заметила я сдержанно.— А он не передал вам письма для меня? Госпожа де Миран ничего мне не написала?

— Нет,— ответила мадемуазель де Вартон.— Никаких писем нет.

Тут пришло несколько пансионерок, моих приятельниц, и мы переменили разговор.

Я все-таки была удивлена, почему для меня нет письма, и не потому, что молчание госпожи де Миран меня беспокоило: я видела ее накануне, ей сообщили, что я чувствую себя все лучше и лучше, и было вполне достаточно, чтобы она только посылала справляться, нет ли каких изменений. Чего еще больше?

Но удивляло меня то, что Вальвиль, который при обстоятельствах, пожалуй, менее важных так часто посылал мне письма, присоединяя их к письмам своей матери, или же делал в ее письмах приписки от себя,— как он не воспользовался возможностью оказать мне подобный же знак внимания.

Конечно, в разгар болезни его письма были бы не ко времени, думала я, но тогда полагали, что я при смерти, а ведь теперь я выздоравливаю, ему дозволено писать мне, однако он не пишет — совсем не пишет, ничем не выражает свою радость. Быть может, зная, что я еще слаба, он боится волновать меня и потому не пишет мне отдельного письма; но, думается, мог бы он попросить матушку написать мне и тогда прибавил бы к ее письму несколько строк, написанных им собственноручно. Но нет, он ни о чем таком и не думает. Подобная небрежность раздосадовала меня. Право, я не узнавала Вальвиля. Что с ним сталось? Где же его сердечность? Все это очень меня огорчало. Я просто не могла опомниться.

Пока наши подружки беседовали между собой, мадемуазель Вартон сказала мне:

— До сего времени я все отказывалась поехать на обед к одной знакомой даме, близкой подруге моей матери, которой она поручила меня. Вы еще были очень больны, и я не хотела оставлять вас; однако нынче утром, перед тем как направиться к вам, я ей сообщила через лакея, которого она послала ко мне, что завтра я приеду к ней. Но если хотите, я могу и отказаться,— добавила она.— Ну, решайте. Остаться мне? Мне, право, приятно было бы посидеть с вами.

— Нет,— ответила я, ласково взяв ее за руку.— Прошу вас, поезжайте. Надо посчитаться с желанием вашей знакомой увидеть вас. Только будьте так милы, вернитесь на полчаса раньше, чем вы вернулись бы, не будь я больна, и с меня довольно.

— Нет, это не годится,— ответила она.— Позвольте мне уехать домой как можно скорее — я вовсе не собираюсь скучать там так долго, как вы назначаете.

Что же было на следующий день? Мадемуазель де Вартон действительно отправилась к приятельнице своей матери, которая прислала за ней карету — да так рано, что гостья ворчала на это и пришла в дурное расположение духа,— ей не хотелось расставаться со мной. Однако ж вернулась она гораздо позднее, чем я ожидала.

— Я никак не могла уехать,— сказала мне она.— Меня ни за что не хотели отпускать.

Как же тут было не поверить?

Несколько дней спустя она опять поехала туда, а потом ездила еще раз; приходилось волей-неволей бывать у этой Дамы или уж порвать с ней дружеские отношения, как объясняла мадемуазель Вартон, и я не подвергала сомнению ее слова; но мне казалось, что она возвращается из гостей какая-то рассеянная, задумчивая, что ей было совсем не свойственно. Я ей сказала об этом. Она ответила, что я ошибаюсь, и больше я об этом и не думала.

Я тогда уже начала вставать с постели, хотя и была еще довольно слаба. Матушка каждый день посылала в монастырь узнать, как я себя чувствую; раза два она даже написала мне; от Вальвиля ничего не было.

«Моему сыну не терпится поскорее увидеть тебя», «Мой сын сердится на тебя, что ты так долго не выздоравливаешь», «Мой сын хотел приписать собственноручно несколько строк к моей записке,— я все ждала его и не запечатывала письма, но так как время идет, а его все нет, отложим это до другого раза».

Вот и все вести, какие я получала о нем; я была так обижена, так возмущена, что в своих ответах матушке ни словом не упоминала о Вальвиле. В последнем письме я сообщила, что уже достаточно окрепла и могу спуститься в приемную; может быть, матушка будет так добра и приедет завтра навестить меня?

«Я теперь больна лишь оттого, что скучаю о вас, дорогая матушка,— добавила я.— Умоляю, приезжайте — я сразу выздоровлю». Я не сомневалась, что она приедет, и она действительно исполнила мою просьбу; но мы с ней не предвидели, в какой тоске и смятении матушка застанет меня на следующий день.

Накануне я прохаживалась по своей комнате с мадемуазель Вартон; мы были с ней одни.

— На днях вам показалось, что я грущу,— сказала мне она.— А я вот сегодня ясно вижу, что вы сами очень грустите. Какие-то горькие мысли у вас на уме, и вчера утром, когда я пришла к вам, вы плакали, не могла же я так ошибиться, дорогая моя подруга. Я не хочу допытываться, какое у вас горе, в теперешнем своем положении я ничем не могу вам помочь; но ваша печаль меня тревожит, я боюсь ее последствий. Помните, ведь вы только что перенесли опасную болезнь, и разве можно вернуть себе цветущее здоровье, предаваясь тяжелым мыслям? Ради нашей дружбы я обязана вам это сказать, а расспрашивать я вас не стану.