— Сударь,— отвечала я,— если бы я приняла в расчет только честь, какую вы оказываете мне в эту тяжелую минуту, и высокое мнение, какое я составила о вас, я бы тотчас же приняла ваше предложение; но прошу вас дать мне неделю, чтобы как следует обдумать все последствия этого шага и для себя и для вас. Для вас, потому что вы собираетесь жениться на особе, которая бедна и безвестна; для себя — по той же причине: это очень важно для нас обоих; заклинаю вас обдумать за эту неделю еще раз ваше предложение и взвесить его серьезнейшим образом. Сейчас вы цените меня, говорите вы, и этого пока достаточно, это заменяет вам все остальное; однако не следует забывать, что я еще не жена ваша. Но едва мы обвенчаемся, найдутся люди, которые начнут порицать вас, будут смеяться над моим происхождением и бедностью. Останетесь ли вы равнодушны к этим толкам? Не пожалеете ли о том, что не породнились с каким-нибудь почтенным семейством и не приумножили свое состояние жениным приданым? Вот о чем необходимо помнить; я же, со своей стороны, должна крепко подумать о том, что станется со мною, если вы раскаетесь в своем слишком поспешном решении. Но даже если бы эти препятствия вовсе не останавливали меня, я бы могла лишь выразить вам свою благодарность, но ничего не стала бы решать без согласия госпожи де Миран. Я ее дочь, и даже больше, ибо я обязана этой честью лишь ее доброму сердцу, а не природе. Только ее доброе сердце дало мне все, что я имею, и потому мое сердце во всем следует ее воле; вы не можете не согласиться со мною. Я сообщу ей, сударь, о вашем великодушном предложении, не называя вашего имени, если вам это угодно.

— О, мадемуазель,— ответил он,— поступайте, как считаете нужным,— я совсем не собираюсь держать в тайне свои намерения и рад похвалиться, что женюсь на вас; смею утверждать, что все разумные люди одобрят мой выбор, и честь моя никоим образом не пострадает, даже если вы не дадите своего согласия; это не нанесет мне никакого ущерба, а только будет означать, что я не достоин вас. Но пора уходить; через час, не позже, за вами заедут, а вы еще не одеты к обеду; итак, я покидаю вас до встречи у госпожи Дорсен. Прощайте, мадемуазель, я подумаю над тем, что вы сказали, раз вам это угодно и только во исполнение вашего приказа; за себя я не беспокоюсь — я не передумаю, так что дело за вами; ровно через неделю, в этот же час, я буду опять в приемной, чтобы узнать ваш ответ и мнение госпожи де Миран; возможно оно будет благоприятно для меня.

В ответ я не сказала ему ничего и только поклонилась, стараясь выразить этим поклоном всю свою благодарность и расположение. Затем он удалился.

Я вернулась к себе в комнату и поспешила заняться своим туалетом. Потом за мной приехали обе дамы, я села с ними в карету, и мы отправились обедать к госпоже Дорсен; вернулась я довольно поздно, не успев рассказать госпоже де Миран о предложении, сделанном мне офицером.

— Матушка, скоро ли я вас теперь увижу? — спросила я.

— Завтра после обеда,— сказала она, целуя меня, и на этом мы расстались.

Вечером я успела перекинуться лишь несколькими словами с моей любимой монахиней и попросила ее зайти утром ко мне в комнату. Я хотела рассказать ей о визите офицера и поделиться одной мыслью, пришедшей мне в голову за несколько дней до того и очень занимавшей меня.

Она пришла, как мы условились; я начала со вчерашнего разговора с офицером и с его сватовства, достойного всяческого внимания. Но все это меркло рядом с мыслью, о которой я только что упомянула: о намерении покинуть свет и, по примеру моей собеседницы, обрести покой в стенах монастыря.

— Как, постричься в монахини? — воскликнула она.

— Да,— отвечала я,— моя жизнь слишком подвержена всяким неожиданностям; это пугает меня. Измена Вальвиля отвратила меня от мирской суеты. Провидение дает мне случай укрыться от превратностей, подстерегающих меня на каждом шагу (я имела в виду поступление в монастырь); здесь я, по крайней мере, обрету покой и никому не буду в тягость.

— Другая на моем месте,— сказала она,— сразу бы одобрила вашу мысль; но прежде чем дать вам совет, я хотела бы рассказать вам кое-что о собственной жизни; у меня есть еще час свободного времени. Вы многое поймете, а если все же не откажетесь от своего намерения, то будете хотя бы знать, на что идете.

И она приступила к рассказу, который изложен в следующей части.

Вы так давно ждете, дорогая, продолжения моей истории, что я сразу перехожу к делу. Никаких предуведомлений. Я избавлю вас от них. «Положим,— скажете вы,— это не совсем так: пообещав обойтись без предисловий, вы тем самым уже написали предисловие». Что ж, не скажу больше ни слова.

Итак, вы, вероятно, помните, что дальше идет рассказ моей приятельницы монахини.

— Вам кажется, дорогая Марианна, что несчастнее вас нет никого на свете; а я хотела прогнать из вашей головы эту мысль, потому что думать так — значит напрасно отравлять себе жизнь; я не отрицаю, что на вашу долю выпали тяжелые испытания; но на свете такое великое множество бед, с которыми вы не знакомы, дитя мое! Хорошо уж и то, что часть ваших несчастий приходится на младенческие годы; когда вы были особенно достойны сострадания, вы еще не сознавали этого; вам не довелось насладиться тем, что вы утратили; можно сказать, вы узнали об этих утратах от людей, но сами не испытали их. «Я не знаю, кому обязана жизнью,— говорите вы,— у других есть родители,

у меня нет». Согласна, но раз вы не вкусили радостей, какие дает нам родительская любовь, скажите так: «Другие счастливее меня», но не говорите: «Я несчастнее других». Право, Марианна, лучше думать о том, что утешает: у вас благородный характер, проницательный ум, добродетельная душа — а это важнее, нежели попечение родителей. Этими качествами не могут похвастать множество особ женского пола, судьбе которых вы завидуете, меж тем как они имеют гораздо больше оснований завидовать вам. Благородная душа — вот ваше богатство; прибавьте к этому еще миловидное личико, покоряющее все сердца и уже подарившее вам приемную мать, быть может не менее нежную, чем та, которую вы потеряли. И откуда вы знаете что были бы счастливее, имея родителей? Увы, дитя мое, ничто не может оградить нас от несчастий, и все может стать их причиной. Едва появившись на свет божий, мы уже становимся игрушкой самых ужасных случайностей; я, в отличие от вас, не была сиротой, но оказалась ли я более счастливой, чем вы? Вы увидите, что нет, если пожелаете выслушать историю моей жизни; я постараюсь изложить ее, конечно, как можно короче.

— Нет, не надо ничего сокращать, умоляю вас,— возразила я,— рассказывайте все, и как можно подробней; чем длиннее будет ваш рассказ, тем меньше у меня останется времени, чтобы перебирать свои горести; и если правда, что вы не были счастливее меня — вы, заслужившая счастья больше, чем кто-либо,— я соглашусь, что мне не на что жаловаться.

— Если рассказ мой поможет рассеять вашу печаль,— ответила она,— я приступлю к нему без колебаний и без боязни, что он будет чересчур пространным.

Сначала скажу несколько слов о том, как поженились мои родители; думаю, именно особенность их брака предопределила мою судьбу.

Отец мой был дворянин, отпрыск одного из самых знатных семейств нашей провинции, хотя оно мало известно при дворе. Дед мой, человек достаточно богатый, предпочитал жить в деревне, по примеру многих провинциальных дворян, и никогда не покидал своего родового замка.

У господина де Тервира (так звали моего деда) было два сына: своим рождением я обязана старшему из них.

Мадемуазель де Трель (так звалась в девичестве моя мать) принадлежала к не менее знатному роду; воспитывалась она в монастыре, откуда вышла девятнадцати — двадцати лет. На свадьбе у одной из своих родственниц она встретила моего отца, тогда еще совсем молодого человека, лет двадцати шести; он увидел ее и полюбил беззаветно и навсегда.