И, говоря все это, она совсем не замечала, что ее рассказ убивает меня; она не слышала моих вздохов, моих рыданий — она сама плакала так горько, что не обращала на меня внимания; и, как ни был жесток ее рассказ, я всем сердцем впивала его, я не могла прекратить терзания, которые он причинял мне.

— А я была так взволнована его речами,— продолжала она,— у меня не было сил прервать их! Правда, он не сказал, что любит меня, но я хорошо чувствовала, что именно это он и хотел сказать, да он и говорил мне это, но так, что было бы неразумно сердиться на него. «Я все вспоминаю, как я держу в своих руках вашу прелестную руку,— добавил он еще.— А едва ваши глаза открылись, вы увидели меня, я стоял перед вами на коленях. И как же мне было трудно оторваться от вас: всякий раз, как я вспоминаю эти минуты, я вновь бросаюсь к вашим ногам».

«О, боже! Он бросается к ее ногам! — воскликнула я в душе.— Он припадал к ее ногам, когда я была при смерти! Увы! Меня уже вытеснили из его сердца. Он никогда не говорил мне таких нежных слов!»

— Не помню, как я отвечала ему,— продолжала мадемуазель Вартон.— Но в конце концов я все же сказала, что ухожу, ибо подобный разговор слишком затянулся; тогда он принес мне извинения с видом почтительным и покорным, успокоившим меня. Я уже поднялась со стула; он заговорил о моей матери и о том, что госпожа де Миран хотела бы видеть меня у себя, потом упомянул о маркизе де Кильнар, в уверенности, что я знаю эту даму, с которой он, по его словам, тоже был хорошо знаком; как раз у этой дамы я и была три-четыре раза после вашего выздоровления. Он добавил, что довольно часто видится с одним из ее родственников и даже, помнится, собирается поужинать вместе с ним. И, наконец, когда я уже собралась уходить, сказал: «Я забыл, мадемуазель, передать вам письмо от моей матушки». И, краснея, он протянул мне письмо, я взяла, простодушно поверив, что оно действительно прислано мне госпожой де Миран. Не тут-то было! Лишь только господин де Вальвиль вышел, я обнаружила, что письмо написал он сам. Я распечатала письмо, когда возвращалась в вашу комнату, решив отнести его вам; однако ж я не сделала этого, и вы сейчас увидите, почему я так поступила.

Тут она достала из кармана письмо и, развернув его, подала мне:

— Прочтите.

Дрожащей рукой я взяла письмо, но не смела взглянуть хотя бы на единое слово. Наконец я все же решилась и, роняя на бумагу слезы, воскликнула:

— Он пишет! Но уже не мне, увы! Не мне!

От этой мысли мне стало так больно, так защемило сердце, так тяжело стало дышать, что я все не могла приступить к чтению этого короткого письма, где говорилось следующее:

«Со дня вашего обморока, мадемуазель, я сам не свой. Собираясь идти сюда, я предвидел, что мое почтение к вам помешает мне сказать вам об этом; но я предвидел также и то, что мое смятение и робкие взгляды все вам откроют, и, увидев, как я трепещу перед вами, вы тотчас уйдете.

Боюсь, что и письмо мое тоже разгневает вас, и, однако ж, мое сердце будет в нем менее смелым; оно все еще трепещет, и речь пойдет сейчас о более простых вещах. Вы, несомненно, уже подарили мадемуазель Марианне свою дружбу, и можно ожидать, что, выйдя из приемной, вы поделитесь с нею своим удивлением и, увы! может быть, даже негодованием, которые я вызову у вас; тем самым вы повредите мне в глазах моей матери,— я все ей сам скажу в другой раз, но сегодня не стоит ей говорить, а между тем мадемуазель Марианна наверняка ей все скажет. Я считаю своей обязанностью предупредить вас. Моя тайна вырвалась у меня: я обожаю вас, я не дерзнул сказать вам это, но вы все поняли. Сейчас не время открыть это другим,— и надеюсь, вы будете великодушны».

Дорогая, отложим до восьмой части рассказ об этом событии: если я его продолжу сейчас, но не закончу, вам будет неинтересно читать. «А как же история монахини? Сколько раз вы обещали рассказать ее! Когда же это будет?» — возмущаетесь вы. О, теперь как раз пора рассказать эту историю, на сей раз я не ошибусь. Как раз в восьмой части Марианна поведает монахине свое горе, а та, в свою очередь, надеясь хоть немного утешить ее, расскажет ей свои злоключения.

Меня ужасно насмешил, дорогая, ваш гнев на моего неверного жениха. Вы спрашиваете, скоро ли я пришлю продолжение своей истории, и просите меня поторопиться. «Не ленитесь,— пишете вы,— я жду с нетерпением. Но ради бога, ни слова более о Вальвиле, не упоминайте о нем, я не желаю слышать об этом человеке».

И все же, маркиза, не говорить о нем нельзя; впрочем, не тревожьтесь: я знаю, чем укротить ваше негодование; достаточно одного слова — и поступок моего жениха уже не будет казаться вам столь возмутительным.

Вальвиль вовсе не чудовище, каким он вам представляется. Нет, дорогая, это обыкновенный человек; мир полон таких людей, и рассердились вы на него по недоразумению; уверяю вас, это просто недоразумение.

Дело в том, что перед вами не роман, а правдивая история жизни. Вы забыли, что я вам рассказываю только свою жизнь, и ничего более; вот почему так прогневил вас Вальвиль; и вы по-своему правы, не желая больше слышать о нем. Герой романа, изменивший своей возлюбленной, говорите вы, на что это похоже? Герою полагается быть верным, иначе куда он годится? И совсем нетрудно наделить его постоянством в любви. Природа об этом не позаботилась, пусть же сочинители романов исправят ее упущение.

Все это так. Но еще раз прошу вас, не сердитесь; вернемся к моей подлинной истории; вы просто стали жертвой заблуждения. Я излагаю события так, как они происходили, повинуясь изменчивому ходу человеческого бытия, а не воле или прихоти автора. Я описываю не придуманного, но подлинного человека: француза, мужчину, живущего в наши дни.

Француза, мужчину, любовника, каких породило наше время. Именно таков и был мой жених. Чтобы стать верным в любви, ему не хватало сущего пустяка: избавиться от этих трех маленьких изъянов. Теперь вы понимаете меня, дорогая? Это не следует упускать из виду. Вам представляется случай наблюдать живое, естественное человеческое сердце; оно обрисовано мною без прикрас, со всеми его достоинствами и недостатками. Вначале вы нашли, что господин де Вальвиль очарователен, теперь он вам ненавистен, а через несколько страниц вы не будете знать, что и думать; ведь мы еще не дошли до конца.

Я внушила Вальвилю с первого же взгляда внезапную и нежную любовь (обычно такая любовь недолговечна; она напоминает плод, который быстро портится, потому что слишком рано созрел); но если не считать его природной ветрености, он был вполне благородным и порядочным человеком; просто он слишком непосредственно отдавался всякому новому впечатлению: стоило ему увидеть умирающую красавицу — и вот она уже пленяет его сердце и похищает его у меня; однако Вальвиль не покинул меня навсегда, это еще не последнее его слово. Сердце этого человека не отвергло меня; оно лишь немного пресытилось удовольствием меня любить, ибо на первых порах чересчур пылко предалось ему.

Любовь его ко мне вернется; она лишь на время отошла в сторонку, чтобы отдохнуть, перевести дух, развлечься новизной, но вскоре он опять найдет во мне еще не изведанную прелесть; я предстану перед ним, если можно так выразиться, в ином обличье; мое горе и новый строй мыслей изменят меня в его глазах, покажутся ему полными неизъяснимого очарования. Он увидит совсем другую Марианну.

Теперь я способна шутить; но тогда — не знаю, как я все это вынесла. Однако вернемся к прерванной повести; мне предстоит заново пережить эту ужасную минуту моей жизни.

Мы остановились на том, что я дочитала письмо Вальвиля до конца, с трудом подавляя душившие меня рыдания. Мадемуазель Вартон плакала, не поднимая глаз, и, казалось, о чем-то напряженно размышляла.

Я почти лишилась чувств и долго сидела неподвижно, запрокинув голову на спинку кресла. Наконец, собрав все силы, я выпрямилась и стала молча смотреть на это письмо. «Ах, Вальвиль,— воскликнула я,— значит, лучше было бы, если бы я умерла!» Потом, обратив взор на мадемуазель Вартон, я сказала: