Меня в округе прозвали «красавицей Тервир»; следовательно, всякий, кто хвалил мое лицо, тем самым хвалил и красоту госпожи Дюрсан в дни юности. Люди не находили во мне ни одной приятной черты, которой в свое время не находили бы у нее, она возбуждала такие же чувства, какие возбуждала я, мы были как бы одним существом в двух лицах, порукой тому являлся портрет, и это радовало ее, несмотря на ее преклонные годы. Самолюбие во всем ищет себе опоры и находит ее, в чем придется, согласно возрасту и положению каждого; я же, как вы сами понимаете, отнюдь не прогадала оттого, что она мною гордилась, видя во мне то, чем сама была когда-то.

И вот в такую-то минуту Тервир отбыл в Бургундию.

Господин Вийо, полагая, что я погощу в замке неделю-другую, приехал за мной на следующий день после отъезда моего дяди, но госпожа Дюрсан, первоначально пригласившая меня лишь на несколько дней, теперь не хотела меня отпускать.

— Скажи мне правду, дитя,— шепнула она, отозвав меня в сторонку.— Тебе здесь скучно?

— Ах, нет, нисколько, милая тетушка,— ответила я,— если мне захочется поскучать, я пойду куда-нибудь в другое место.

— Ну так оставайся,— сказала она,— думаю, у меня тебе все же больше подобает жить, чем у Вийо.

— И мне так кажется,— сказала я, смеясь.

— Так я завтра же напишу твоей матери, что беру тебя к себе. Откровенно говоря, ферма дядюшки Вийо неподходящее место для барышни, носящей твое имя. Мадемуазель де Тервир на пансионе у простого фермера! Красиво нечего сказать!

— Красивее, чем быть на хлебах у бедного виноградаря, милая тетушка, а ведь это едва со мною не случилось! — сказала я тоже шутя.

— Знаю, знаю, дитя,— ответила она,— позавчера мне рассказали твою историю Я понимаю, сколь многим ты обязана славному Вийо, которого я уважаю всем сердцем так же как его жену. Мне известно все о тебе; о твоей матери я ничего не скажу, но тетки у тебя прелюбезные! Вот так родня! На днях они приезжали ко мне; придется отдать им визит, но я обязательно возьму тебя с собой хочу себе доставить это маленькое удовольствие.

В это время появился мой добрый Вийо.

— Заходите, господин Вийо,— крикнула госпожа Дюрсан,— мы как раз говорили о вас! Вы пришли за Тервир? Но я хочу оставить девочку у себя, вы уступите мне ее, не правда ли? А я сообщу маркизе, что ее дочь живет в моем замке. Сколько я вам должна за ее содержание? Говорите я уплачу сейчас же.

— Ах, господи, это не к спеху! — отозвался Вийо.— А что до нашей молодой барышни, вы правильно рассудили, сударыня, что ей лучше остаться у вас, раз на то есть ваша воля; я спорить не стану и в душе рад за барышню что она остается у своей доброй тетушки. А все-таки я уйду отсюда с тяжёлым сердцем. Нам с госпожой Вийо будет без нее скучно. Дай ей бог счастья, а мы, не в обиду будь сказано, любили ее, как родную дочь, да и впредь не разлюбим,— добавил он, и на глазах у него заблестели слезы.

— А ваша дочь отвечает вам тем же,— ответила я, глубоко растроганная.

— Да ведь она никуда не денется. Приходите в замок, когда вам будет угодно,— сказала госпожа Дюрсан. Она тоже была, видимо, тронута.

— Охотно воспользуемся вашим позволением,— ответил господин Вийо.

Я без всяких церемоний прыгнула ему на шею, крепко расцеловала и просила передать тысячу поцелуев его жене, пообещав завтра же навестить их. После этого Вийо ушел.

Вчера вы получили девятую часть моего жизнеописания, а сегодня я посылаю вам десятую; уж куда быстрей! Однако я предвижу, что вы не станете хвалить меня за прилежание, да и сама я, честно говоря, не спешу хвалить себя. До сих пор я была так ленива, что вряд ли можно надеяться на внезапное исцеление от этого порока. Это больше похоже на мимолетную прихоть, чем на устойчивую добродетель, ведь так? Я уверена, что такова ваша мысль. Терпение! Вы ко мне несправедливы, сударыня, хотя пока еще не обязаны это знать. Уж это мое дело — убедить вас в противном, чтобы вы изменили свое суждение и воздали мне должное. Итак, к делу; моя приятельница, монахиня, продолжает свой рассказ; вечером она опять пришла ко мне в комнату, где я ждала ее.

— Вы, вероятно, помните,— так она начала,— что я осталась жить у госпожи Дюрсан. Относилась она ко мне так, как только можно относиться к любимой дочери. И теперь уж маркиза, моя матушка, имела все основания горячо меня полюбить, поскольку угодить ей я могла лишь одним: избавив ее от всяких забот обо мне и дав возможность забыть о моем существовании.

И она забыла о нем столь основательно, что целых четыре года мы не получали от нее никаких известий. Я жила в замке у госпожи Дюрсан всего пять или шесть лет, до дня ее кончины. Эти годы прошли спокойно и однообразно, и на них едва ли стоит долго останавливаться.

Я уже говорила, что меня прозвали «красавица Тервир»; ведь в провинции всегда бывает дама или девица которая является, так сказать, гордостью родных мест.

В наших краях такой достопримечательностью считалась именно я, и, хотя слава моя не выходила за пределы округи, я покорила немало сердец; правда, эти провинциальные поклонники не останавливали на себе моего внимания, но все же они приносили честь моей красоте, и это было мне лестно и приятно.

Однако я не чванилась перед своими подругами — спесь была несвойственна мне; может быть, они и сердились за то, что уступали мне лицом, однако же не могли пожаловаться на мой нрав и на манеру держать себя; я никогда не уязвляла их самолюбия своим торжеством; напротив, я делала все, чтобы не замечать знаков оказываемого мне предпочтения, я проходила мимо них, я их вовсе не видела, все были уверены, что я их не вижу; я даже страдала за моих подруг, которые понимали, что я нравлюсь больше, чем они, и в то же время радовалась, что они это понимают; ребяческое тщеславие, о котором я не забыла и поныне; но так как я одна знала об этих суетных чувствах, а подруги мои полагали, что я не сознаю своего превосходства, они с ним примирялись; таким путем мне удавалось смягчить их досаду, и мы жили в дружбе и согласии.

В общем, все меня любили. «Она прелестнее всех,— говорили обо мне,— и одна во всей провинции не подозревает об этом». Госпожа Дюрсан ничего, кроме похвал, обо мне не слышала, и я могла верить в искренность этих добрых слов, судя по тому, как приветливо и ласково меня повсюду принимали.

Правда, нрав у меня был от природы кроткий и ничто так не удручало бы меня, как неприязнь окружающих.

Госпожу Дюрсан я любила всем сердцем; она это знала и с радостью слышала расточаемые мне похвалы, ибо они подтверждали, что привязанность ее ко мне не напрасна. Зато она и любила меня с каждым днем сильней.

Все это время она была в добром здоровье; но преклонный возраст давал себя знать; мало-помалу силы ее иссякали. Всегда подвижная и бодрая, госпожа Дюрсан вдруг как-то отяжелела, стала жаловаться на слабеющее зрение и всякие немощи. Мы с ней почти не выходили из замка; ей все время нездоровилось, и наконец она почувствовала себя настолько плохо, что составила завещание, ничего не сказав мне об этом.

В тот вечер я уже с час как ушла к себе в комнату и в одиночестве предавалась грустным и тревожным мыслям, в которые погрузило меня состояние больной.

Я так привязалась к ней, так дорожила ее любовью, что у меня ум мутился при одной мысли, что она может умереть.

Все последнее время я была сама не своя, но, чтобы не тревожить ее, всеми силами старалась сохранять спокойствие и даже притворялась веселой.

Но в такие минуты смех звучит так неестественно, так трудно изображать радость, которой не чувствуешь! Госпожу Дюрсан не столь уж легко было обмануть. Она нежно улыбалась мне, как бы благодаря за мои усилия.

Итак, она написала завещание, пока я сидела у себя. Когда я вошла к ней, на моем лице видны были следы слез.

— Что с тобой, племянница? — спросила она при виде меня.— У тебя глаза красные!