Не буду подробно пересказывать весь их разговор. Госпожа де Миран собиралась в этот день обедать у госпожи Дорсен. Офицер тоже был приглашен и тотчас же изъявил горячее желание видеть меня на этом обеде.

Но было еще рано, дамам не хотелось садиться в карету, а между тем меня надо было предупредить.

— Я пошлю в монастырь уведомить, что мы с госпожой Дорсен заедем за ней,—сказала матушка.— Пусть она оденется к обеду.

— Стоит ли посылать нарочного,— возразил офицер,— я должен быть по делу в тех местах и, ежели угодно, могу сам выполнить ваше поручение; напишите ей записку, только и всего; надеюсь, мне не укажут на дверь.

— Конечно, нет! — сказала матушка и сейчас же написала мне записку следующего содержания: «Я приеду за тобой в час дня, дочка, мы обедаем у госпожи Дорсен».

С этой запиской вместо пропуска офицер и прибыл в наш монастырь. Он вызвал меня в приемную от лица госпожи де Миран; меня об этом уведомили, и я спустилась вниз.

Так как в этот день после обеда ко мне должны были прийти поболтать несколько воспитанниц монастыря, я немного приоделась, несмотря на свое горе.

Эти маленькие заботы о внешности продолжаются независимо от нашей воли, не требуя от нас никаких особенных усилий; мы украшаем себя бессознательно. Я была глубоко несчастна, но что из этого? Женская суетность не хочет вникать в наши сердечные огорчения: она существует сама по себе и восполняет тот ущерб, какой наносят нам горести и печали; в конце концов — нельзя же потерять все сразу!

Итак, я вхожу в приемную и вижу человека лет пятидесяти, не более, приятной и аристократической наружности, очень хорошо, но скромно одетого и с удивительно благородным и открытым выражением лица.

Мы по привычке бываем вежливы со всеми, но при встрече с людьми, располагающими к себе с первого взгляда, наша вежливость еще удваивается. С теми мы лишь учтивы, с этими приветливы, это делается само собой, незаметно для нас: именно так было со мной, едва я увидела пожилого военного. Он отвечал мне тем же, ничуть не скрывая удовольствия от знакомства со мною.

Я молчала и ждала, чтобы он заговорил первый.

— Мадемуазель,— начал он, раскланявшись и протянув мне письмецо от матушки,— госпожа де Миран просила передать вам эту записку; она хотела послать к вам кого-нибудь из слуг, но я взамен предложил себя.

— Вы оказываете мне много чести, сударь,— ответила я, пробежав глазами записку.— Хорошо, сударь,— добавила я затем,— передайте госпоже де Миран, что я буду готова к часу; а вас я тысячу раз благодарю за вашу любезность.

— Это я, наоборот, должен благодарить госпожу де Миран за то, что она разрешила мне посетить вас,— ответил он,— но время терпит, мадемуазель, дамы заедут за вами еще не скоро, могу ли я надеяться, что вы позволите мне воспользоваться счастливым случаем и просить вас уделить мне четверть часа? Я должен побеседовать с вами. Я давнишний друг госпожи де Миран и всей их семьи; сегодня мы вместе с вами будем обедать у госпожи Дорсен, так что вы можете заранее считать меня своим знакомым: через два часа мы уже не будем совсем чужими друг для друга.

— Я к вашим услугам, сударь,— сказала я, очень удивившись такому вступлению,— говорите, я вас слушаю.

— Я не намерен испытывать ваше терпение, мадемуазель — продолжал он — объясню в двух словах о чем идет речь. Меня знают за человека порядочного, прямодушного и общительного. С тех пор как я услышал о вас, я сразу почувствовал к вам уважение и восхищение,— это чистая правда. Мне многое известно: я уже знаю, что господин де Вальвиль, на свою беду, оказался человеком непостоянным. Я совершенно независим, располагаю годовым доходом в двадцать пять тысяч ливров и предлагаю вам, мадемуазель, это состояние; оно — ваше, если вы пожелаете и если согласится госпожа де Миран, с которой вы, вероятно, захотите посоветоваться.

Более всего меня поразили решительность и быстрота, с какой было сделано это предложение, а также искренний тон говорившего.

Я еще не видела человека, столь достойного доверия, как этот военный; сама душа его обращалась к моей и требовала такого же прямого и искреннего ответа, каким был вопрос. Поэтому, оставив всякие церемонии, я последовала его примеру и без лишних слов и изъявлений благодарности сказала:

— Сударь, известна ли вам история моей жизни?

— Да, мадемуазель,— ответил он,— она мне известна, и потому я здесь; ваша жизнь говорит о том, что вы стоите больше всех дам, каких я встречаю в свете, и именно ваша история так располагает меня к вам.

— Вы удивляете меня, сударь,— сказала я,— у вас совсем особый взгляд на вещи; не смею его хвалить, потому что он слишком мне на пользу. Но вы ведь, сколько я могу судить, происходите из именитого семейства?

— Да, мадемуазель,— отвечал он,— я забыл упомянуть об этом; да оно, по-моему, и не важно. Думаю, на ваше внимание может претендовать скорее человек чести, чем человек знатного рода. Льщу себя мыслью, что я человек порядочный и честный, насколько это вообще возможно; вот я и подумал, что это качество и в придачу к нему достаток, которым я располагаю, смогут склонить вас принять мое предложение.

— Вы оказываете мне великую честь, сударь,— ответила я,— великодушие ваше беспредельно; но не сочтите за обиду, если я спрошу еще раз: хорошо ли вы обдумали этот шаг? У меня ничего нет; я не знаю даже, кому обязана своим появлением на свет, и с колыбели живу за счет благодеяний добрых людей; случались минуты, когда у меня не было иного выхода, как взывать к благотворительности, это и оттолкнуло господина де Вальвиля, несмотря на то, что он питал ко мне известную склонность. Подумайте об этом, сударь.

— Право, мадемуазель, тем хуже для Вальвиля,— ответил офицер,— навряд ли он в будущем станет гордиться своим поступком. Со мной у вас не может произойти ничего подобного: господин де Вальвиль был влюблен в вас, меня же привели сюда совсем иные чувства. Я слышал, что вы очень красивы; но мы не можем подпасть под обаяние красоты, которой не видели, о которой знаем только понаслышке. Следовательно, к вам пришел не влюбленный; вам предлагают не любовь, а нечто лучшее. Ведь что такое влюбленный? Это человек, чье сердце отдано во власть любви! Но разве вы созданы для того, чтобы стать игрушкой этой безрассудной, изменчивой страсти? Нет, мадемуазель, нет! Можно влюбиться, увидя вас, можно полюбить вас всем сердцем,— это в порядке вещей; этого едва ли можно избежать; я и сам чувствую, что уже влюблен, и готов в этом сознаться. Но я уже был очарован вами задолго до того, как влюбился; мне достаточно было знать о бесценных качествах вашей души; так что красота ваша — всего лишь приятная добавка; она не мешает, напротив, я рад, что вы так хороши,— избыток счастья не может ничего испортить. Я хочу только сказать, что любовь к вам мне внушена не вашей красотой, а моим собственным здравым смыслом. Разум, а не страсть велит мне отдать вам свое сердце. Поэтому и привязанность моя не может зависеть от нечаянного взрыва чувств, а рассудок не станет прикидывать размеры вашего приданого, ибо моего состояния хватит на нас обоих; а если у вас нет родни, то я не вижу в ней никакой надобности. Что мне до того, из какой вы семьи? Пусть вы наследница королевского рода — разве это прибавило бы что-нибудь к вашим личным достоинствам? Разве души наши имеют родню? Разве все они не одного происхождения? Так вот: мне нужна только ваша душа, только ее достоинства и добродетели,— а в этом вы богаче меня. Если вы согласитесь, мадемуазель, стать моей женой, не я, а вы окажете мне великую честь. К тому же, если даже я влюблюсь в вас, сам я вашей любви просить не стану. Вам нет и двадцати, мне почти пятьдесят, и было бы глупо требовать: любите меня. Но что до вашей дружбы и уважения — на это мне хотелось бы рассчитывать; надеюсь, я заслужу и то и другое: это зависит только от меня; вы умны и великодушны, не может быть, чтобы я не добился этой цели. Вот, мадемуазель, все что я хотел вам сказать; теперь слово за вами.