Мы пошли в трапезную. За ужином мадемуазель Вартон все жаловалась на головную боль, ей даже пришлось выйти из-за стола и вернуться в свою комнату; я последовала за нею, но так как она нуждалась в отдыхе, я ушла, поцеловав ее на прощание, совсем и не думая о том, что произошло во время ее обморока.

На следующее утро я встала раньше обычного и отправилась навестить больную: ей собирались пустить кровь. Полагая, что кровь отворяют только при серьезных болезнях, я расплакалась, она сжала мою руку и постаралась успокоить меня.

— Это пустяки, дорогой друг,— сказала мне она.— Просто я вчера очень волновалась, что вызвало легкое недомогание; меня немного лихорадит, вот и все.

Она оказалась права. От кровопускания лихорадка спала, на следующий день мадемуазель Вартон стало лучше, а то, что я так близко приняла к сердцу ее краткий недуг, доказало ей мое нежное расположение к ней и усилило ее собственную приязнь ко мне, которую подвергла более серьезному испытанию болезнь, вскоре постигшая меня.

Во второй половине дня она уже встала с постели; я хотела подойти к столу и взять свое рукоделие, лежавшее там, но вдруг у меня так сильно закружилась голова, что мне пришлось позвать на помощь.

В комнате, кроме мадемуазель Вартон, была лишь та монахиня, которая меня любила и которую я тоже любила. Мадемуазель Вартон оказалась проворнее и первая подбежала ко мне.

Головокружение прошло, и я села; но время от времени опять начинала кружиться голова, мне трудно было двигаться, трудно дышать. Я чувствовала глубокую слабость.

Монахиня пощупала мне пульс и как будто встревожилась; она не поделилась со мной своими опасениями, но посоветовала мне лечь в постель, и тотчас же они с мадемуазель Вартон отвели меня в мою комнату. Я старалась не поддаваться недомоганию, уверяла себя, что все это пустяки, но ничего не могла поделать с одолевшей меня слабостью. Меня уложили в постель, и я попросила оставить меня одну.

Едва они вышли из комнаты, как мне принесли записку от госпожи де Миран — всего две строчки:

«За эти два дня не могла тебя навестить; не беспокойся, дочка. Завтра в полдень приеду за тобой».

— А больше мне ничего нет? — спросила я у послушницы, принесшей записку. Ведь я думала, что и Вальвиль мог мне написать,— это, разумеется, было в полной его воле. Но от него я ничего не получила.

— Нет,— ответила на мой вопрос послушница.— Это все, что посланный принес сестре привратнице. Он ждет. Желаете вы что-нибудь передать через него?

— Принесите мне, пожалуйста, перо и бумагу,— сказала я.

И вот я ответила, едва владея собой от слабости:

«Тысячу раз благодарю добрую мою матушку за то, что она подала весточку о себе,— мне так было это нужно, я немного нездорова и поэтому лежу в постели; однако, надеюсь, все обойдется, и завтра я буду готова к назначенному часу. Обнимаю колени дорогой моей матушки».

Больше я ничего не могла бы написать, даже если б и хотела: через два часа я вся горела в лихорадке и в голове у меня мешалось. За одним приступом лихорадки последовал второй, за ним осложнение, и уже не надеялись спасти мою жизнь.

У меня была горячка, я никого не узнавала — ни мадемуазель Вартон, ни моего друга — монахиню, ни даже матушку, которую допустили ко мне; но ее я как будто отличала от других, потому что молча, с напряженным вниманием смотрела на нее.

В таком состоянии я оставалась четыре дня, не сознавала, где я, кто со мной говорит; мне пустили кровь, я этого не почувствовала. На пятый день жар спал, приступы лихорадки уменьшились, сознание вернулось ко мне, и первым признаком этого было то, что я узнала госпожу де Миран, сидевшую у моего изголовья, и воскликнула: «Ах, матушка!»

Она протянула руку, хотела погладить меня по голове, а я схватила эту ласковую руку, поднесла ее к губам и прильнула к ней долгим поцелуем.

Постель мою окружали несколько монахинь и мадемуазель де Вартон, она казалась очень грустной.

— Так я очень была больна? — спросила я слабым, едва слышным голосом.— Должно быть, много я вам доставила хлопот.

— Да, милая дочка,— ответила мне госпожа де Миран.— Каждая из тех, кого ты видишь около себя, доказала, что у нее доброе сердце. Но, слава богу, ты выжила!

Мадемуазель Вартон подошла, пожала мне руку, которую я выпростала из-под одеяла, и сказала что-то ласковое, я ответила ей лишь улыбкой и благодарным взглядом. Два дня спустя я уже была вне опасности; лихорадка совсем отпустила меня, и только крайняя слабость длилась еще долгое время. Госпоже де Миран дали разрешение приходить ко мне в комнату из-за крайне тяжелого моего состояния, но когда опасность миновала, матушка уже не позволяла себе нарушать правила. Однако я упустила одно обстоятельство.

На другой день после того, как я пришла в себя и узнала матушку, мне пришла мысль, что я еще раз могу заболеть, заболеть так же тяжело, и, может быть, во второй раз уже не выживу.

И тут я вспомнила о ренте, оставленной мне господином де Клималем. «Кому же она достанется, если я умру? — говорила я себе.— Для родственников покойного она, конечно, будет потеряна, а ведь во имя справедливости, а также из признательности я должна ее вернуть им».

Пока я занята была этими размышлениями, в комнате находилась только послушница. Мадемуазель Вартон, почти не отходившая от меня, еще не пришла, а может быть, еще и не вставала. Монахини были в церкви. Словом, я оказалась свободна.

— Сестра,— сказала я послушнице,— за последние Дни совсем уж и не чаяли спасти мою жизнь. Сейчас лихорадка у меня уменьшилась, но нельзя поручиться, что она не примется за меня с прежней силой. Сделайте мне одолжение, приподнимите меня немного и принесите все, что надо для письма. На всякий случай мне надо обязательно написать две строчки.

— Господи Иисусе! Да что это вам вздумалось, барышня? — ответила мне послушница.— Совсем вы меня напугали: вы как будто завещание собрались написать? Ведь вам стало гораздо лучше, надо возблагодарить бога за такую милость, а вы хотите прогневить его, думаете о таких вещах.

— Ах, сестра, не отказывайте мне, дорогая! — возразила я.— Мне всего две строчки написать. На одну минутку приподнимите.

— Боже ты мой! — воскликнула она, вставая.— Будут у меня на совести две эти ваши строчки, я прямо вся дрожу! Ну уж, хорошо. Как вам, удобно так? — добавила она, усаживая меня на постели.

— Да, спасибо,— ответила я.— Пододвиньте мне письменный прибор.

У меня там было все, что требовалось, и я поспешила кончить дело, пока кто-нибудь не пришел.

«Завещаю госпоже де Миран, которой я всем обязана, ту ренту, что оставил мне по своему милосердию ее брат, господин де Клималь. Завещаю ей также все свои вещи, дабы она распорядилась ими по своему усмотрению».

Затем я подписалась «Марианна» и, оставив записку у себя, спрятала ее под подушкой, решив передать ее госпоже де Миран, когда она навестит меня. Долго ждать не понадобилось — не прошло и четверти часа после составления моей маленькой духовной, как она пришла.

— Ну как, дочка, ты себя чувствуешь нынче утром? — спросила она, щупая мне пульс.— Еще лучше, чем вчера, как мне кажется. По-моему, ты выздоровела. Теперь тебе только надо набраться сил.

Тогда я взяла свою бумажку и всунула ее матушке в руку.

— Что это ты мне даешь? — воскликнула она.— Посмотрим.

Она развернула записку, прочла ее и рассмеялась.

— Ах ты, глупышка! — сказала она.— Ты, бедная моя детка, пишешь мне дарственные, а сама здоровее меня. (Она имела некоторые основания так сказать, ибо очень изменилась.) Брось это, дочка! Взглянуть на тебя, так сразу видно, что тебе еще не скоро придется писать завещание, и меня уже не будет на свете, когда ты его напишешь,— добавила она и, разорвав записку на клочки, бросила их в камин.— Сохрани свое состояние для моих внуков,— надеюсь, у тебя не окажется других наследников.

— А почему вы говорите, что вас уже не будет на свете, матушка? Тогда лучше мне сегодня же умереть,— сказала я со слезами на глазах.