«Так вот оно, море, какое…» Так вот оно, море, какое. Стихия бесформенных форм. Засеян в подводном покое Неслыханный бешеный шторм. Зеленое, синее, черное. Шумящий волшебнейший рост. Вспухают незримые зерна. И пена растет из борозд. И сыплет, что яблони в мае. Сугробы. Метелицей, что ль? И сердце метет свою боль, Стихия стихии внимает. И зреет на дне, хорошеет Жемчужница, глубже ростки. Приснились ей талии шеек В объятьи сокровищ морских. «В цилиндре образа частенько…» В цилиндре {4} образа частенько Я посиять, друзья, не прочь. На струнах строк люблю потренькать В испепеляющую ночь. Один купался я в закате. Деревьев черный дым висел. Сосед мечтает: видно, спятил, Не гасит света мой сосед. А я зари влюбленный сторож. У двери золотой стою. Один, один. С зеленых стор уж Рассвет сползает в мой приют. Прянее он старые мне вести, Что снова чье-то торжество, Что в небе звездных нет отверстий, И можно солнце влить в него. И буду днем я вам враждебен, О, струны скомканные строк. Поэты странное отребье. Стихия – мать, а батька – рок. «В цилиндре черном и вертлявом…» В цилиндре черном и вертлявом Банкир, и кучер, и поэт. В карете мира тонкий дьявол. Как барин. В черном разодет. Вчера видал, конь мира пал как На мостовой в кругу зевак. В колоннах банка – катафалка Останки золотые. Звяк. И в мир глядит потусторонний, Певец глядит и славит сон. И этот мир строфой хоронит. Зато в цилиндре черном он. «Не завянут, не замолятся…» Не завянут, не замолятся Незабвенные года. Загубила добра молодца Забубенная беда. Как седлал росою мытаго Стрекопытаго коня. Завязал с зарею битву он, — Звезд-затворов стрекотня. Залегла змея – дороженька В синем поле у села. Добра молодца художника Звоном звеньев заплела. В том селе торгуют дешево И любовью, и пшеном. Песня смеха скоморошьего Не смолкает за окном. Не ходи ты зачарованно, Той дорожкой не ходи. Из дремучих вечеров она Заползла к твоей груди. «Кремнями крепкими Кремля…»
Кремнями крепкими Кремля О небо стукнулась земля, Из стали звезды выбивая. И синь зажглася мировая. И вьются радио сигналы По голубым путям миров. В такую ночь земля узнала, Как с рог Изиды снять покров. Вон там она, где в безднах роясь, Клубится млечная струя, Где Ориона яркий пояс Блестит застежками тремя. На голубом лугу пасется. Кузнечиками звездный бой. Коровкой божьей божье солнце Ползет по коже голубой. Жует, молчит, и синей крови Я чую песнь в ее груди. И синей бездной взгляд коровий. И вечность падалью смердит. И пред убожеством богини Упала вновь толпа миров, Карабкаясь по скалам синим, Целуя содранный покров. На синеву опять накинуть Хотят таинственную сеть. Но легче льву давать мякину, Чем двери тайны запереть. «Клубится фимиам легенд…» Клубится фимиам легенд, На блюдах горизонтов лица. Опять твой нежный ум двоится, Сними пенснэ, интеллигент. Теперь не вещие глаза, Теперь лишь вещи только руки. Уж топорами молний рубит Светлицу новую гроза. Зайди омытый ей и стань У закаленного станка ты. Плевать на томные закаты, Сдерем их золотую ткань. Вон там за рощей, где туман, Луны причалила ушкуя. Уж, буйной дробью звезд воркуя, Бушует небо – барабан… Клубится фимиам легенд, На блюдах зорь кровавых лица. Опять твой нежный ум двоится, Сними пенснэ, интеллигент. «От Мнемозины только девять…» От Мнемозины только девять У Зевса было дочерей. Ах, я боюсь его разгневать, — Я имена забыл, ей-ей. Одно я помню… Вот нелепость! Сидеть на пне и не мечтать, А всю историю и эпос В свою записывать тетрадь. То имя: Клио. Знала меру, Покойно мерила строкой. И, говорят, тайком Гомеру Дарила, как глаза, покой. Но тот к иной невыразимо Таил безмерную любовь, И люто северные зимы Ковали солнечную кровь. Быть надо лириком сперва, Чтоб начертить в веках слова Во имя вечного союза: О ты, эпическая муза. вернутьсяТема цилиндра – возможно, иронический выпад против имажинистов, включая знакомых с Ширманом С. А. Есенина и А. Б. Мариенгофа, видевших в цилиндрах не только предмет гардероба, но и деталь литературного имиджа. |
