«На что душа, – а я строками…» На что душа, – а я строками В ее бумажный барабан. И тела бел горючий камень, И вечер нож к моим губам. И с холма сердца голубого Стекают слов моих стада. И паром млечным пахнет слово, Иначе значит, чем всегда. И в небе золотые жилки Стучатся пульсом золотым, И чудится, что вечер жидкий, Что мертвой зыбью мир застыл. «Распустила постель кружевная…» Распустила постель кружевная {3}Н Лепестки снеговые белья. В ней, тычинки лучей раздвигая, Забарахталась крошка моя. Как положено ей, закричала, Заорала на комнату всю. Пью до дна золотого бокала За любимую Тамарусю. Покупать я ей стану игрушек, Всё пичужек да крошечных дам. Чтобы старые формы разрушить, В пионеры малютку отдам. Расскажу ей, далеко на юге, Где морей голубые бои, Пляшут в горах лиловые вьюги, О зарю точат крылья свои. Там лежит, и не дружен ни с кем он, И о зле уж не думает он, И прекраснее ангела демон, Оттого, что в Тамару влюблен «Вот здесь бродил я одиноко…» Вот здесь бродил я одиноко, Грустил ребенком в роще той. Заря причесывала локон Своей гребенкой золотой. И целовала прямо в лобик И провожала до крыльца. И был от грусти так беззлобен Овал у вечера – отца. Углом белка он исподлобья, Осколком месяца глядел. Уж звезд нетающие хлопья Возились в сизой бороде. А тишина у ног лежала, Как бессловесная змея. Но я ее почуял жало, И мудрость звезд поведал я. И с той поры горит доселе, Вином клубится вещий яд. И бродит вечностью похмелье, И строфы звездные звенят. «Ворота времени раздвину…» Ворота времени раздвину Расчищу путь, что вихрь замел. Конец, начало, середину — Измерю все концы времен. Всё то, что я таил намедни, Скажу теперь я напрямик. Грустнейшее из слов «последний» Скажу тебе, желанный миг. Придешь, придешь, хвостом кометы Поля земные закоптишь. И в городах в полночной тьме ты Как львиц из клеток – Смерть и Тишь. А Солнце как всегда с прохладцем Взойдет над миром, что угас. И будет как всегда смеяться Над миром, чья могила – газ. «Приду и уйду непреклонный…»
Приду и уйду непреклонный, Надушенный жуткой любовью. Страниц меловые колонны Гирляндами строк обовью. Опять золотыми руками За лук полумесяца вечер. Я сердце, как бешеный камень, Как в стекла – в глаза человечьи. О, там полдесятка желудков!.. Жуют вековую бурду. Любовью, и гордой, и жуткой, Я орды зари приведу. «Всюду тела узкий гроб…» Всюду тела узкий гроб. Всюду плеч свинцовых плети. По рогам былых Европ, По хребтам былых столетий. Рук изломанных стволы. Бурелом непроходимый. Не таким ли ты прослыл? Не такого ль ждем в пути мы? Демон милый, голубой, Мефистофеля племянник, — Вот и я лечу с тобой. И земля, и небо тянет. И я, падая, лечу И горю, горю, сгорая. Шлю проклятия мечу Оскандаленного рая. В синий вечер упаду. Звезд мозгами синь обрызну. Горы черные в аду Справят огненную тризну. «Упал и крылья изломал…» Упал и крылья изломал И лег на жестком опереньи. И мир ему как прежде мал, И кто-то мир как лодку кренит. И он глаза, лавины глаз Швырнул лиловыми руками. И где-то буря поднялась И в бездну кинула свой камень. И закипела глубина, Волнами злобствуя и тужась. И в черном мире застонал, Как чайка беленькая, ужас. А он до сей поры лежит. Не мертв, но, словно мертвый, нем он. Влюбленный в звездные ножи, Влюбленный безнадежно демон. «Ты, как бокалы, черепа…» Ты, как бокалы, черепа До их бездонной смертной глуби. В горах вечерних откопал Твою печаль лиловый Врубель. И саркофага тонкий меч От перьев желтых зорь очистил. И ребра все до синих плеч Изрезал лотосами истин. И через край хватил златой И в сумасшедшем доме умер. Но, горькой жаля красотой, Живет прекрасное безумье. вернутьсяПосвящено дочери поэта Тамаре Григорьевне Ширман (1924–1929). |
