«Горька на вкус людская туша…» Горька на вкус людская туша, Она последний плод земли. Ее холодной надо кушать И хорошенько посолить. Бессмертен в мире мудрый Ирод. Детей в утробах бьют и вне. Лопатой солнца вечер вырыт, И черви-звезды в глубине. И блещет глиняная насыпь, Зарей желтеет и зовет. И говорят, что мир прекрасен, Что лишь не понят жизни гнет. И не одним лишь пальцем тычут, Любовь прозрачная, в тебя. Слюною плоти льют в добычу, Бородки мяса теребя. И вечных льдин очарованья В морях страстей – одни и те ж. И где-то там, в глухой нирване Встает неслыханный мятеж. «Не гаснет в пустынном народе…» Не гаснет в пустынном народе Золотая души купина. А с площади ночи не сходит Проститутка столетий – луна. Под сводом ни марша, ни лая. Акробаты-миры так тихи. Протянута сетка гнилая Из божественно-млечной трухи. А где-то вершинами скалит, Мышцы гор наливает земля, Чтоб с плеч заревых вакханалий Гирю солнца свалить на поля. Чтоб златом до крови зеленой Размозжить их, до первой травы, Чтоб просто, как вербы, как клены, Засмеялись от солнца и вы. «О, смерть, о, вечный Рим вселенной…» О, смерть, о, вечный Рим вселенной, Пути планет к тебе ведут. Ты любишь воск, и воск отменный Кует из тела знойный труд. И песнь поет он, труд безумный. Зовется жизнью песня та. И за околицу, за гумна, — У песни слава золота. И в час зеленого рассвета С петлей луны на эшафот, Оставив мед в минувшем где-то, К тебе, о, смерть, мой воск взойдет. «Под фонтаном журчащего солнца…» Под фонтаном журчащего солнца, Что струями полудня сквозит, На ковре замурудном пасется Молчаливое стадо изид. Их нагие тела загорели, Загорел и под елью пастух. Был и больше, и жарче свирели Озириса цветок, что потух. Но никто не узнает об этом, Ни пастух, ни коровы его. Лишь с быком, одиноким поэтом, Тайну делит свою естество. «Пугает Пан голубоглазый…»
Пугает Пан голубоглазый, Вечерние болотца, вас. И небо в панике – не вазы, А звездные осколки ваз. И уголь месяца рогатый Из пепла сумрака торчит. Золотокожие закаты Как хворост жгли свои мечи. И страстной стали наготу жгли. Вином просвечивал закал. И в млечные ночные джунгли Как тигр мой вечер ускакал. И там в росе неопалимой Блистающего тростника Блуждает песней пилигрима Моя безбожная рука. «Веселый соловей не молкнет…» Веселый соловей не молкнет. Веселый гром в лесу ночном. И в лунно-золотой ермолке Мой старый сумрак за окном. И ты, родная молодуха, С любовью старою, как свет… Уж полночь бьют созвездья глухо В футляре млечном тысяч лет. То духа трепетное тело Крылами золотыми бьет. А там уж снова зажелтело, И новый день несет свой мед. И в сотах песни пальцы вязнут, Как ребра клавишей, лучи. День тянет к новому соблазну И в новую пучину мчит. «Таишься в утренней листве ты…» Таишься в утренней листве ты Несмелой птичьей пестротой. Зелено-синие рассветы Ладонью гладишь золотой. А там на площади небесной, Там в синеве, наискосок, Дорога тянется над бездной, Тая вселенной млечный сок. И там бесчисленные встречи Молекул млечных вещества. И солнце солнц фонтаны мечет Не человеку в рукава. А человека нет. Напрасно Его в столетьях ищут, ждут… Рассвет лишь пастью сладострастной Кусает вязкую звезду. «Большою буквою любили…» Большою буквою любили Тебя отметить, Тишина. Не вечер был – огромный филин, Единый круглый глаз – луна. На ветке голубой сидел он. А в дереве вселенной дрожь. В листве созвездий поределой Как маятник качался нож. И кто-то буквою большою Слова простые отмечал, По телу пробегал душою, Метался молнией меча. А утро золотым прибоем В обои, в плечи, в потолок… И ночь, и день, – отдай обоим Весь полный песен кошелек. |
