Самымбольшимзаблуждениемкакихугодногосударственных преобразователей, во все времена, было и остается их несокрушимая уверенность, будто они в состоянии чем-то управлять, придавать общественным процессам необходимую целенаправленность. Когда большевики запускали в действие механизм по наведению порядка на предмет плохих и хороших людей, они свято верили в разумную подконтрольность этого благородного начинания. Разумеется, моего родного деда, деревенского кузнеца, верные ленинцы причисляли к категории хороших, самых лучших людей в стране советов. От князей и графинюшек следовало избавляться срочным порядком, это же ясно, как небесная синь. И за дело принялись рьяно, исключительно добросовестно. Процесс начал набирать обороты, люди освоились с нужными профессиями, вошли во вкус, ощутили важность, значимость подобной экстравагантной работы, но как на грех, князей и графинюшек критическим образом стало недоставать. Однако, процесс есть процесс, он своенравен, его за здорово живешь не заглушить. Поэтому в дело пошел с неизбежностью разночинный люд. За графьями потянулось купечество, потом вшивая интеллигенция, пока наконец на заработал во всю мощь, во весь охват принцип домино. Он захлестнул страну советов, докатился до ребят при серпе и молоте, которые, собственно говоря, и затеяли всю эту кутерьму. На поверку оказалось, что когда азартный революционный процесс набирает полный ход, первичное разделение людей на плохих и хороших приобретает абсолютно непредсказуемую конфигурацию. Закономерным лишь остается, что революция обязательно возвращается к своим истокам и спрашивает с застрельщиков в полном объеме. Не случайно последний автограф многих выдающихся революционеров запечатлен на глянцевых резаках отвесной гильотины.
Я, как говорится, свечку не держал, но нутром чую, что больше всего мечталось заполучить от большевиков дармовой землицы тем крестьянам, которых впоследствии объявили кулаками, то есть наиболее крепким, способным к самостоятельному труду хлеборобам. К таковым относился и мой родной дед Алексей. Косой трепаться не станет, землю от Ильича, стриженные в скобку несмышленыши, конечно, получили, но как требуют законы революционного жанра, исключительно для того, чтобы своим неистовым трудолюбием возродить экономику страны, укрепить советскую власть, а затем торжественно отчитаться перед товарищем маузером. А кабы мой наивный дедуся не разевал варежку на чужое добро, но прибывал в твердом стоянии, что только честный труд способен обеспечить счастье и благополучие добропорядочному человеку, то жил бы себе припеваючи до скончания Богом отпущенных дней.
Будущие мои родители впервые увидели друг друга в Березниках, в барачной умывальной комнате. Папа был необычайно музыкален и элегантен. Он имел прекрасный голос, великолепно танцевал и всю жизнь бредил театром. Некоторое время даже служил Мельпомене. В Актюбинске, скрываясь от «доброжелателей», работал в областном драматическом театре монтером-осветителем. Пару раз оказывался на сцене, на подхвате, взамен не в меру выпивших артистов. Вспоминал об этом в шутливом тоне, но забыть ведь не мог. Когда моя мама, субтильная, задорная, с полотенцем наперевес и бруском солдатского мыла вошла в умывальню, папа самозабвенно распевал: «Скажите, девушки, подружке вашей». «Ну что тут за соловей объявился», - были первые слова моей матушки. Соловей, не прервав своей сладостной песни, влюбился. Однажды и навсегда, как полагается благородному человеку.
В Березниках мама оказалась по эвакуации. Моя вторая бабушка Ксения, родом из-под старинного русского города Ельца, гонимая накатом войны, со своей молоденькой дочерью Тамарой (моей будущей мамой) и меньшим сынком Валентином, коротала лихолетье за горами Урала. Дедушки не было. В свое время, окончив Воронежский сельскохозяйственный институт, дедушка Георгий служил крупным агроспециалистом на бескрайних просторах Поволжья. Много ездил, занимался подъемом сельского хозяйства, после страшного голода, унесшего миллионы крестьянских жизней. В одной из поездок крепко застудился, заболел воспалением легких и сгорел за считанные дни. Бабушка овдовела, навсегда сохранив верность единственному избраннику. До конца своих дней оставалась жить с моей мамой и сделалась ангелом-хранителем уже нашего семейного очага. Неотлучно держала при себе свадебный образ «Знамение Божией Матери» и пару венчальных свечей, с которыми отправилась на исповедание к прародителям.
Жизнь людей устроена таким образом, что чтобы не происходило во внешнем мире, какие бы страсти не полыхали вокруг, всегда остается нечто личное и часто самое важное, позволяющее превозмогать любые трудности и испытания. Война, понятное дело, занятие не из легких и сталинские экзекуции вовсе не праздник прилета скворцов, но люди тем не менее и в этих условиях хранили залог будущей жизни. Они влюблялись, назначали свидания, строили планы в грядущее и создавали новые, радующиеся своему голубиному счастью семьи.
В сорок четвертом мои родители справили свадьбу. По военному времени: с ведром вареной картошки на весь промерзший барак. Удобства, питание, одежда - все было на уровне военных лет, поэтому очень скоро оба заболели туберкулезом. Болезнь протекала тяжело, врачи рекомендовали немедленно покинуть Урал. Бабушка Ульяна, к тому времени, применилась выживать в условиях Гулага. Она стала работать в швейной бригаде, по изготовлению лагерной же верхней и нижней одежды. Шить ватные штаны и бушлаты было несравненно комфортней, нежели валить вековую тайгу. Тогда отец принял волевое решение и уехал с семьей в теплые края, на восстановление Донбасса. Народ там к концу войны подобрался пестрый, прямо по Ною - всякой твари по паре. Что могло быть желанней для уцелевшего отпрыска врагов народа, только и ищущего возможности затеряться в трудовых массовках, ухлыстнуть подальше от бдительного ока вождей. К тому же степной сухой климат Донбасса сулил надежду на полное исцеление.
Есть на луганщине небольшой шахтерский город, с веселым названием Красный Луч, вот туда и занесла нелегкая моих молодых родителей. Все в этом мире существует как связь времен и явлений, наверное были и какие-то тайные причины оказаться им на самом востоке Украины, где тесно переплелись судьбы украинского и русского народа, да еще десятков разношерстных национальных мастей. Здесь, на далеко просматривающейся, открытой многим ветрам земле и назначило проведение увидеть мне свет Божий. Аскетически суровым, скупым и сдержанным был тот край, хранивший в своих недрах солнечный шахтерский камень.
Мое первое воспоминание о себе запечатлелось и отложилось необычайно рано. Как сейчас вижу осенний приусадебный сад, маму, гуляющую с подружкой по саду и отчаянный детский крик. Это мама отлучает меня от груди, обмазав ее перцем. Мама, милая моя мама, сыну твоему уготована такая нелегкая стезя и зачем ты торопишься познакомить меня с болью, с обманом. Конечно, не со зла, конечно, по недомыслию, но такие вот серьезные нравы бытовали в нашем добродушном народе.
Еще помню себя стоящим на околице, маленьким, очень маленьким, года в полтора, не более. И даль, бесконечно нарастающий донецкий ландшафт. В памяти крепко засело неутолимое желание понять, объять эту даль и меня в ней, на земле и в небесах. По пронзительности и эмоциональности, по контрасту пробуждающегося сознания, это самое яркое воспоминание из всего калейдоскопа прожитых дней. Знаю, предвижу наперед, именно в эту широкую панорамную даль и отлетит в конце пути освобожденное сознание.
Когда вернулась из заключения бабушка Ульяна, мне было всего лишь два годика. Она приехала высокая, прямая, в коричневой фуфайке и коричневых же чулках, с большим деревянным чемоданом в руке. Коричневая фуфайка, да будет вам известно, - совсем не пустяк, это особый лагерный шик, ведь все ходили в обезличенных серых. Тут же, снимите-ка шляпу, персона. У всякого, даже мало приметного человека, живет острое осознание своей неповторимости, своей персональной исключительности. Ни за что не соглашусь, будто Чайковский слышал мир, а Сезанн его видел точно таким же, как я, как все остальные люди. Это, конечно, высочайшие индивидуальности, но ведь каждый человек воспринимает внешний мир по-своему, наблюдает собственную картинку на волшебном экране вселенского синематографа. Хотя бы потому, что себя то видит в самой ведущей, заглавной роли этого грандиозного сериала, во имя которой вроде бы и вертится все цветное кино. Блажен, мучительно счастлив человек, которому Господь положил заявить о своей индивидуальности через какой-либо небесный дар, будь то талант художника, мыслителя или поэта. Но если ничего подобного не случилось, не наделило проведение ярким дарованием, изыскиваются более прозаические средства для отстаивания своей исключительности, своей претензии на заглавную роль. Коричневые фуфайки, деньги, власть - это все из одного ряда, от неистребимого желания выделиться из сонма себе подобных, не затеряться в презренных массовках. Но тщетны упования, зыбка надежда. Людвиг ван Бетховен заметен как северное сияние, пара тактов из Лунной сонаты навеки решают проблему его узнаваемости. Сонату никому не присвоить, не купить, не отнять, и ничего нельзя изменить, вот где собака зарыта, а потому фуфайку хочется все коричневее, денег все больше и власти без конца и края, до тошноты, до умопомрачения.
