Я, разумеется, не так наивен и очень далек от мысли, что наши церковные иерархи хоть на йоту поступятся своим небожительным положением во имя процветания православной веры. Однако на дворе «лето Господне - время благоприятное». К служению приступает очень много молодежи, людей способных и обязанных быть ответственными за судьбу своей церкви. Они должны хорошо уяснить для себя, что сроки бабушек в платочках канут в Лету, что грядут иные времена, иные прихожане, если, конечно, грядут. Каждому здравомыслящему человеку должно быть понятно, что на нас надвигается глобальная конкуренция, в том числе и та, которая коснется сферы предоставления религиозных услуг. Что вообще говоря, уже имеет место быть. Наша церковная иерархия при этом принимает глупейшую страусиную позу. Подобно беспечной птахе, они прячут в песок встревоженную голову, с надеждой, что резвые хищники не обратят внимания на торчащую в небо жирную задницу. Заметят обязательно, сожрут со всеми потрохами. Никто и не подавится.

Иногда в сердцах говорю себе: Господи, как же хорошо, что в нашей стране есть целых три православных патриарха. Очень хорошо, ибо это означает, что у нас вовсе нет патриарха, и еще сохраняется надежда на приход настоящего, всамделишнего архипастыря. Очень верится, он обязательно выйдет на подворье Софии Киевской, опустится на колени перед всем миром, и будет долго просить у своего народа прощения за всех предшественников своих, которые, облачившись в святые одежды, творили ложь и непотребство, чем нанесли колоссальный урон православной церкви и нравственному состоянию общества. А народ, он добрый, он обязательно распознает и примет своего настоящего пастыря, подымет его с колен, и вместе мы примемся созидать великую Церковь Христову.

Да, отшумели, отблистали веселые годы пятидесятые, как молодое игристое вино. Потому что впереди уже выстроились в нетерпении еще более азартные, несравненные годы шестидесятые. Тут тебе и люди, и собачки наперегонки устремляются в космос, тут же экзистенциалисты, «битлы», кукуруза, а еще наши записные бунтари-поэты, так и не убедившие нас до конца: «то ли гении они, то ли нет еще».

Удивительное дело: в годы горбачевского маразма в страну хлынула безудержным потоком всякая порно и псевдо культурная муть. Такое впечатление, что где-то за вершиной Арарата было устроено огромное отхожее место, куда в течение всего двадцатого века собиралось дерьмо из-под всего сущего. Собиралось, чтобы однажды прорваться и выплеснуться на наше заплутавшее отечество, затопив его, аж по самые кремлевские флагштоки.

Не так было в шестидесятые. После долгих лет изоляции в страну ворвалась интеллектуальная стихия небывалого напора. Невозможно перечислить всех поэтов, писателей, художников, композиторов, о существовании которых мы имели лишь смутное представление. И вдруг все это невообразимое богатство заполнило нашу жизнь. Запросто, идя в гости, мы брали с собой «иностранку» с прозой Альберта Камю или новый альбом Матисса, Ван Гога. Делали это не для форса, нам не терпелось, нас переполняло желание поделиться с друзьями своим потрясением от знакомства с «Едоками картофеля». И мы до утра сокрушались по поводу отрезанного уха гениального художника. И уха было жалко, и Ван Гога, а самое главное -очень досадно, что происходит это в иных, недоступных для нас цивилизациях.

Могут возразить, дескать, мир был иной. Не правда, мир все тот же. Люди в стране были другие. Каждый получает то, что ищет. Красота шестидесятников оплачена кровью Второй мировой. Вспомните Галича, Окуджаву, Высоцкого. Кого из современных парней с гитарой в руках можно поставить вровень с ними? Есть несомненная связь между войной и шестидесятниками, увы, такова дорогая цена всего положительного, что твориться на нашей планете. Посмотрите, до чего лихо произрастает чертополох на земельных угодьях, и какого труда стоит человеку выпестовать полезную огородинку.

Я полагаю, именно с шестидесятого года началось мое всепоглощающее увлечение чтением книг. В нашем доме хранилась прекрасная библиотека, одна из лучших в городе. Отец всю жизнь приобретал книги, еще до повального макулатурного бума, перечитал практически всю мировую классику. Любовь к книгам передалась и нам, детям. Я читал запоем, ненасытно, круглыми сутками. И за это тоже нижайший поклон моим драгоценным родителям. В шестидесятые я жил, как библейская птаха, нимало не беспокоясь о завтрашнем дне. Годами сиживал на родительском попечении, нигде не работал, не учился. Днем отлеживался, водил дружбу с такими же оболтусами, а по ночам погружался в книжное безбрежие. Зимой ли, летом любил кружить по спящему Луганску, часто сам, иногда с товарищем. Родители без лишних истерик и упреков наблюдали мою беспечную жизнь.

Друг мой, Костя Боровков из нашего двора, тоже был большим любителем чтения книг, но и большим специалистом на всякого рода экстравагантные выдумки. Мог закупить дюжину вина и разнести в течение дня по всему городу, чтобы потом ночным гулянием кочевать от одного схрона к другому и по-детски радоваться очередной находке. Костя был врожденный интеллигент, очаровательно умен, высок, строен. Байроновский его портрет дополняли дорогие очки. Оскорблений не прощал, всегда призывал обидчиков к ответу, частенько не успевших разглядеть за элегантным пенсне взгляд твердый и непреклонный.

Обыкновенно Костюха одевал шикарный, сестрина мужа костюм с вузовским поплавком и выходил на бульвар кадрить простушек. Он выдавал себя за секретного физика или удачливого кинорежиссера, с непременным приглашением на кинопробы. Пробы проходили на старинном бабушкином диване, под бдительным присмотром мраморных слоников. Когда Костя проводил через двор очередную кинозвезду, все соседи вываливали на балконы, дабы не упустить очередного момента падения нравов. Кое-кто втихаря завидовал не только подлецу-режиссеру, но и незадачливой киноактрисе.

Помню, глубокой осенью к Косте приехала из города Саратова студентка Ира. Они познакомились летом, когда я с родителями отдыхал на побережье Черного моря, в Джубге. Мы прикупили ящик артемовского шампанского и бражничали пару дней напролет. Часа в три ночи Костя молча оделся и оставил нас вдвоем. Он явился под утро, свежий, чисто выбритый, с обескураживающей улыбкой и необъятным букетом оранжевых роз. Оказалось, что у Ирины был день рождения. До сих пор не представляю, где можно было по тем временам в Луганске, глухой ноябрьской ночью раздобыть такие роскошные цветы. Саратовская студентка почему-то забеременела. Летом она приехала в Луганск и продемонстрировала свое интересное положение. Костя без лишних разговоров принял возлюбленную и женился на ней. Молодые расписались. Прямо из ЗАГСа отправились к Ириным родителям для знакомства. Теща ненавидела зятя загодя, поддавшись всевозможным городским сплетням. Он не обманул самые смелые ее ожидания. Мой друг вручил теще в середине июля скромный букет из пластмассовых тюльпанов в качестве подтверждения своей непутевости, и был окончательно проклят.

Такого человека, как Костя, мне не пришлось больше встречать на своем пути. Если мы выезжали на рыбалку, он брал с собой все туалетные принадлежности. Надо было видеть, каким гоголем выходил Костюха из палатки к вечернему костру. Обязательно выбритый, надушенный, с безупречной прической, в наутюженных габардиновых брюках, в обуви, доведенной до состояния северного сияния. Так было всегда, в любом лесу, у любой речки, независимо от состава компании, будь то одних только мужчин. Костя никому не позволял строить с собой отношения, что называется, «по-простецки». Дескать, мы люди простые, давайте без церемоний. Он был очень непростой человек, не терпел хамства и умел довести это до сведения окружающих.

Свою жизнь Костя оборвал жутким образом. Он вышел на балкон, облил себя бензином и закурил папиросу. Никто не вправе судить чужую жизнь, потому что она сама беспристрастно осудит всякого человека. Костя был из тех людей, которые не умеют и не желают приспосабливаться, в них слишком велико значение собственного достоинства, и если подобная самооценка не находит положительной реализации, возникает непреодолимый конфликт с окружающим миром.