Оказывается, прошедшей ночью кто-то убил Митьку. Его труп обнаружил на рассвете пастух. Митька лежал в луже крови около крыльца своего дома, а рядом с ним стояла воткнутая в землю его железная трость. Митькины товарищи в один голос заявили, что убил их друга стрелочников Алешка.

Отец и мать не могли поверить, что такое тяжкое преступление совершил их сын, но прошло несколько дней, Алексей не появлялся.

Через три года родители получили небольшое письмо. Алексей сообщал, что живет от них за пять тысяч верст в большом городе, работает на заводе слесарем и помаленьку учится грамоте. «Не печальтесь, — писал он собственноручно, — и простите меня за то «разлучное» дело, которое я совершил. Был глуп. С такими людьми нужно бороться по-иному». Алексей обещал: «Как только будет можно, я приеду к вам или позову вас к себе, сейчас же делать так опасно. Писать часто нельзя, а не часто слать письма буду».

Родители и погоревали над письмом, и порадовались: Алексей был жив и зарабатывал хлеб честным трудом и, что было особенно отрадно, научился грамоте.

Облитое слезами письмецо положили на божницу и с нетерпением стали ждать редких весточек. Они не приходили — и это очень тревожило.

— Уж не дознались ли, где он, не посадили ли его в острог? — убивалась мать.

— Не может этого быть, — успокаивал жену Назарыч, — Если бы он попался, то его обязательно привезли бы в волость, и весть об этом сразу бы долетела до нас.

Второй весточки от сына мать так и не дождалась — проболев всю зиму от сильной простуды, она умерла.

Назарыч остался один. Потянулись горькие дни. «Уж прибрал бы господь бог и меня, смилостивился бы…» — думал не раз Назарыч во время своих тяжелых размышлений. Бог откликнулся и начал помаленечку «прибирать». Сначала Назарыч потерял половину зрения, а потом его замучил ревматизм. Назарыч уже не мог работать стрелочником, его пристроили станционным сторожем. Мысль о сыне не выходила из головы. Особенно часто вспоминал о нем Назарыч в то лето, когда началась война. Большое людское горе срывало с места и бросало из конца в конец России огромные массы людей. Ехали солдаты, беженцы, старики и дети, торопились куда-то всякие господа.

Не сорвался ли со своего места и Алексей, если жив, не окажется ли он среди этих пассажиров? «Должен сорваться, должен!» — говорило сердце.

Желание увидеть среди пассажиров сына настолько завладело Назарычем, что он старался не пропустить ни одного поезда. Выйдет на перрон, привалится к железной оградке и стоит, смотрит.

Так было и в тот ясный августовский вечер. Назарыч вглядывался в лица торчащих в окнах пассажиров. Как и всегда — все чужие.

Когда поезд умчался, на перроне осталось пять человек: двое с сундучками скрылись в станционном зале, двое сразу же двинулись в сторону деревни Левшино, а один — в стареньком черном пальто и с чемоданчиком в руке — подошел к Назарычу, поздоровался и спросил:

— Здешний железнодорожник?

— Станционный сторож.

— Укажите мне, пожалуйста, где проживает стрелочник Платон Назарыч Ефимцев?

— Я Платон Назарыч, я Ефимцев… А вы?..

Приезжий опустил на землю чемоданчик, схватил обеими руками руку Назарыча, крепко пожал ее и негромко сказал:

— Я от вашего сына.

— От Алеши?

— От него. Пойдемте к вам. Там расскажу все, что знаю.

Назарыч ввел незнакомца в свою каморку и, как только за ними закрылась дверь, прерывающимся от волнения голосом зачастил:

— Говорите скорее, где он, жив ли?.. А мать-то его… мать… ведь умерла. Ждала-ждала и… Я теперь один. Видите?

Приезжий ласково обнял Назарыча:

— Не беспокойтесь, папаша, сын ваш жив, здоров и умирать не собирается. А матери, значит, нет в живых… Печально. Об этом он не знает. Да разве об этом там узнаешь?

— Где это там, где?

— Он в Сибири, в остроге, уже отсидел половину срока — пять лет.

— За убийство?

Назарыч тяжело опустился на стул.

— Нет, что вы? Разве Алексей Платонович может быть разбойником?

— Так за что же, за что?

— Политический он.

— Политический?! А вы, значит…

— После шестилетней отсидки в остроге еду туда, — приезжий махнул рукой, — а зовут меня Василий Чаузов.

Щербатый, широкоскулый, с добрыми голубыми глазами и большим улыбчатым ртом, Василий никак не походил на тех «злодеев-цареубийц» и смутьянов, о которых приходилось Назарычу слышать от начальства.

Проговорили они до рассвета. Все, что рассказывал Василий о сыне, было дорого, все было понятно за исключением одного, самого главного — зачем это они, маленькие люди, идут против огромной силы — царя.

— Разве можно плетью перешибить обух? — спросил он.

— А мы ведь не плетью будем хлестать, а доброй кувалдой бить, — ответил Василий.

Вспомнил Назарыч вчерашней ночью и своего старого друга Дмитрия Спиридоновича Аброськина. Они — Назарыч и Спиридоныч пришли на Лагунок из разных мест, но в одно и то же время, вместе работали на строительстве линии, оба остались тут навсегда и около десяти лет жили бок о бок в бараке.

Дмитрий Спиридонович с большим сочувствием отнесся к горестям Назарыча.

Назарыч не оставался в долгу и при случае тоже помогал другу, как и чем мог. Немало несчастий было и в жизни Спиридоныча — его семью часто посещала смерть: умерли два сына и жена, зарезало поездом младшую шестнадцатилетнюю дочь и совсем недавно скончался зять — муж старшей дочери, оставив на руках жены и тестя пятерых детей-малолеток.

Спиридоныч работал путевым сторожем и жил вместе с дочерью и внучатами в путевой будке в семи верстах от разъезда. «Не так уж далеко, а вот видеться стали редко», — укорил себя Назарыч. Верно, недавно он совсем уже собрался навестить друга, даже гостинцев припас для ребятишек — разболелись сильно ноги. «А не сходить ли к нему завтра, в воскресенье? — подумал Назарыч и тут же решил: — Непременно схожу. Управлюсь утром с делами, а к обеду буду там. Посидим, вспомним прежнее житье-бытье. Ведь в этом месяце исполняется ровно двадцать пять лет, как мы работаем тут. Только вот загвоздка — разрешит ли начальник отлучиться со станции?»

Получить разрешение на отлучку, будь то в обычный или в праздничный день, Назарычу было не так-то просто. Дело в том, что, помимо своих служебных обязанностей, он нес еще и обязанности прислуги в доме Павловского: таскал из колодца воду, колол дрова, угонял в стадо коров. Отпустить Назарыча на несколько часов со станции для «хозяев» было очень и очень нежелательно. «Ну, да ничего, — закончил ночные раздумья Назарыч. — Поди, уважат, ведь я буду вроде именинника — двадцать пять лет…»

Отпрашиваться Назарыч решил не в воскресенье, когда хозяева спят долго, а накануне.

В субботу днем Назарыч зашел в дежурку. Дверь кабинетика была приоткрыта. Павловский за столом читал большую синюю бумагу. Должно быть, что-то очень важное содержала бумага, потому что лицо Павловского было нахмурено.

Назарыч приблизился к двери и, переминаясь с ноги на ногу, сказал:

— С просьбой я. Можно?

— Говори, — разрешил Павловский, отложив бумагу в сторону.

— Мне бы надо отлучиться завтра на весь день.

— Куда?

— Да тут в одно место… За семь верст. На перегон, к путевому сторожу Аброськину.

— Чего это тебя потянуло к нему?

Назарыч замялся.

— Да вот… Надо нам с ним немножко отметить завтрашний день.

— Завтра обычное воскресенье, чего его отмечать.

— Мы с Аброськиным примерно как раз в этот день прибыли сюда… двадцать пять лет…

— Сколько?

— Двадцать пять лет. Первые костыли тут забивали.

— Юбиляр, значит?

— Как?

— Я говорю, юбиляр.

— Да уж не знаю, как там по-вашему, а только — двадцать пять.

Павловский взял в руки синюю бумагу, повертел ее:

— Ты вот что, напомни-ка мне о своей просьбе завтра утром, а то сейчас мне не до тебя.

Назарыч кашлянул, сказал «спасибо» — и направился к выходу.