В тамбурах второго вагона никого не было, а из окон выглядывали мужики и бабы. На самой нижней ступеньке третьего вагона стоял низенький господин с белым чайником в руке. О том, что это господин, Егорка узнал по шляпе — простые люди их не носят — и по раздвоенной бородке. Поровнявшись с Егоркой, господин потряс чайником:

— Эй ты, мужичок с ноготок! На вашей станции кипяток есть?

— Здесь никакая не станция, — обиделся Егорка.

— А что же тут?

— Разъезд Лагунок. И никакого кипятку нет, и поезд тут не остановится.

— Безобразие!

Господин громыхнул чайником и поднялся в тамбур.

Прошло еще несколько вагонов, но в них ни у окон, ни в тамбурах солдат не было. «Наверно, отдыхают», — подумал Егорка и уже хотел присесть на корточки, чтобы получше рассмотреть под вагонами всякие трубки, рычажки и скобочки, как вдруг увидел тех, кого искал.

Их было двое. Один с пустым рукавом стоял в глубине тамбура. Второй сидел, поставив свою единственную ногу на ступеньку. Рядом с ним лежали выкрашенные в желтый цвет гладенькие костыли.

Егорка сорвался с места и побежал. Безногий солдат улыбнулся и помахал рукой, а безрукий спросил:

— Какая это станция?

— Разъезд Лагунок, — охотно ответил Егорка.

Не переставая улыбаться, безногий пригласил:

— Садись, подвезем.

— У меня билета нет, вытурют.

— Мы тебя в карман спрячем.

— Нет, не сяду.

— Не сядешь, беги домой, а то закружится голова, и угодишь под колеса.

— Она у меня никогда не кружится, — похвастался Егорка. — Рядышком с вами я хоть сколько пробегу.

— А зачем тебе бежать с нами?

— Я спросить у вас чего-то хочу.

— Ну, спрашивай, а то уедем.

Одноногий нагнул голову и подставил ухо.

Егорка приблизился к подножке:

— А почему солдаты, когда едут на войну, песни поют, а когда едут на все четыре стороны — не поют?

Одноногий быстро повернул голову:

— Что?

Однорукий присел на корточки и тоже удивленно произнес:

— Что такое?

— Песни… Когда солдаты едут на войну — поют, а когда едут домой — молчат. Мама говорит, что немец поубивал все песни. Это правда?

— Ах, чтобы тебя! — засмеялся громко однорукий.

А безногий перестал улыбаться и сказал товарищу:

— Не грохочи, Иван. У парня серьезная забота, а ты…

— Нет, вы подумайте только, — не унимался Иван. — «На все четыре стороны», а? Ведь это он в аккурат про меня сказал. Ну, что ж, Митрич, отвечай скорей, а то ведь он всю дорогу будет бежать за нами.

— Песни, сынок, не убиты, — сказал Митрич, — они живы, да только не до песен нам. Вот если бы война окончилась, да всех солдат домой распустили, тогда, может, и запели бы, а то ведь, как на цепях, держат в этих проклятых окопах.

— А кто держит? — спросил Егорка.

— Известно кто, — ответил притихшим голосом Митрич. — Николашка.

— Николашка?..

— Ну да, царь-батюшка. А теперь пожалей свои ноги и ступай домой.

Егорка стал отставать, и когда с ним поравнялся задний вагон, хотел свернуть домой, но вдруг увидел в тамбуре этого последнего вагона еще одного раненого. Солдат был высокий и очень худой, без ноги; он наклонился вперед, опираясь на костыли. Солдат держал платок у рта, поэтому лица его сразу Егорка не мог рассмотреть, да и не до лица было: все Егоркино внимание в первые секунды было приковано к двум белым крестикам и двум желтым медалям, болтающимся на груди. Егорке доводилось видеть на одной груди один крестик или одну медаль, а тут сразу два креста и две медали. «Вот это герой, так герой! — обрадовался Егорка. — Вот бы поговорить с ним». Вагон удалялся, Егорка прибавил ходу и догнал его. Солдат в это время уже не держал платка у рта, он стоял, не шелохнувшись, лишь крестики да медали качались слегка на груди. Егорка поднял голову и чуть не вскрикнул. Лицо у солдата было изувечено: на месте носа — две дырочки; верхняя губа тоненькая-тоненькая, красная и как бы прилипла к деснам; ощерившийся рот перекошен; одна щека сдвинулась вверх и совсем закрыла глаз, а вторая наоборот — обвисла, спустилась ниже скулы. Это ужасное лицо смотрело на Егорку единственным черным глазом, смотрело упорно, не мигая. Егорка остановился, наклонил голову и уставился в землю, но земли он не видел — на него по-прежнему глядело страшное, искалеченное войной лицо.

Поезд миновал станцию, скрылся за семафором, а Егорка все стоял и думал: «Что же теперь будет делать этот солдат, за что его так изувечили?». И тут ему вспомнились слова дяденьки Тырнова, сказанные им зимой во время беседы у географической карты: «А за то, чтобы прибавилось капиталу у царя и богатеев».

Поздно вечером на разъезд примчался на дрезине ревизор. Он сразу ворвался в квартиру Павловского:

— Константин Константинович! Очень важное дело. Срочно зовите дорожного мастера.

Павловский немедленно послал Назарыча за дорожным мастером, а сам с ревизором прошел в кабинет. Через несколько минут явился Кузьмичев.

Часа два Павловский и Кузьмичев с озабоченными лицами выслушивали наставления ревизора. Дело оказалось действительно очень важным — разъезд Лагунок попал в число объектов, на которых в этом месяце должен побывать с инспекторским осмотром сам директор дороги. Такого события на разъезде никогда не было, и ни разу еще ни Павловский, ни Кузьмичев не встречались с директором дороги. Но хотя им и не доводилось иметь дело с такой важной персоной, по рассказам других они знали, что это значит и чем это может окончиться.

Директор дороги Сокольский, в сопровождении большой свиты своих непосредственных помощников, каждое лето выезжал на линию и осматривал несколько станций, депо и путейских околотков. Местное начальство узнавало об этом через ревизоров недели за две, а то и за три до выезда комиссии на линию. Точный срок прибытия высокого начальства сообщался накануне. Особое значение имело второе предупреждение. Не будь его, местное начальство очутилось бы в чрезвычайно тяжелом положении. И вот почему. Сокольскому нравилось, когда его встречали не только подчиненные, начальники и их помощники, а и все рабочие, служащие станции и даже их семьи. Он и его свита ездили в отдельном поезде, состоящем из двух служебных вагонов. Водил этот состав всегда один и тот же машинист — Чувяхин. Такая честь выпадала ему за то, что он умел подъезжать к станции так, как любил Сокольский. Все машинисты, строго соблюдая инструкцию, снижали скорость поездов, Чувяхин же делал наоборот — скорость служебного поезда на станционных путях увеличивал. Директор дороги въезжал в свои владения лихо, с грохотом, с ветерком.

…Вот от входных стрелок на всех парах мчится служебный поезд. Вокруг колес вихрится песок, кружатся бумажки. Сокольский стоит на нижней подножке вагона и крепко, обеими руками, держится за поручни. На перроне застыли ожидающие. Когда паровоз приближается к зданию станции, Сокольский поднимает левую ногу. В это время — и ни секундой позже — машинист дает короткий, пронзительный гудок и резко тормозит. Поезд со скрежетом останавливается, и директор дороги, окутанный пылью, опускает поднятую ногу на перрон.

Сокольский разговаривал не только с начальством, но кое-когда и с рабочими, причем, если рабочие жаловались на неблагоустроенность или на какие-либо беспорядки, то он страшно гневался и обрушивался на непосредственных начальников жалующихся: дорожных мастеров, начальников станций, разъездов, депо. Влетало им не за то, что они не сделали чего-то, а за их неспособность улаживать недовольство на месте, без жалоб.

Очень не нравилось Сокольскому, когда по станционным путям бродила домашняя птица.

Сокольский любил награждать подчиненных разными прозвищами. Начальник одной из станций был назван Сапогом Ивановичем, потому что явился в Управление дороги в грязных сапогах. Начальник разъезда Парашино за то, что во время инспекторского смотра по перрону бродили куры, был прозван «Куриным королем».