— Так ведь вы не букашки какие-нибудь, а крещеные души — люди?

— А что люди? В пассажирских вагонах людям в два раза теснее, чем нам, а ничего с ними не случается, мирятся да еще деньги эвон какие платят за билеты.

— Чудак ты, кум, те люди едут, а вы?

— Мы тоже едем. Разница только в том, что ихние станции ближе, а наши дальше.

— Это где же ваши станции и как их зовут? — спросила насмешливо крестная.

— Были бы станции, а названия будут. А вот у вас с кумом таких станций нет, и едете вы с ним, не ведая куда и не зная зачем.

— Это как же понимать? — вскинула голову крестная.

— А так. Мы живем со смыслом, силу и заботу тратим на большое дело — людей ростим. А вы для чего живете? Куда вы свои силы расходуете? На кота Кузьку да на корову Маруську?

Крестная вытаращила глаза.

— Сейчас-то вы еще храбритесь, над другими слезы льете, а что будет потом. А будет с вами вот что…

И отец, таким же, как у крестной, жалостливым тоном, начал горевать над судьбой бездетной кумы.

Сначала он говорил про то, как, должно быть, тоскливо Авдотье Васильевне оставаться одной, когда Порфирий Лукич уходит в обход на свои версты и как бы они с кумом жили весело, если бы у них были дети. Потом стал печалиться над приближающейся старостью Авдотьи Васильевны и Порфирия Лукича. Будут они лежать на печке немощные, больные, никто их не накормит и никто не скажет ласкового родственного слова.

Слушая отца, Егорка все время ждал, что же скажет крестная, но она почему-то молчала и вела себя при этом как-то непонятно. Когда отец говорил про скуку, крестная сидела с опущенной головой, словно окаменела. Слова о детях пробудили ее — она встрепенулась. Речь о старости еще больше оживила крестную — она начала приподнимать правую руку и слегка двигать ею, как будто хотела кого-то оттолкнуть. А когда отец упомянул о печке, крестная стремительно встала и выскочила из избы.

— Наделал дел, — укорила мать. — Теперь она к нам не придет.

— Сердиться не за что, ничего плохого и неправильного я ей не сказал.

Сердиться не за что, — так думал и Егорка. — Разве отец неправильно сказал про муравьев да комаров? Правильно! Они такие и есть. А вот пчелы и мед? Какие они? Посмотреть бы. Говорят, что пчелы похожи на паутов, а мед такой же сладкий и жидкий, как патока. Если это так, то вот что интересно — как эти пчелы носят мед и откуда они его берут? Неправда только, что Климовы едут: у казармы колес нет. Но ведь и крестная тоже про одно сказала правильно, а про другое нет: одежи с обужей не хватает — это верно, а вот про нищету да про тесноту она говорит зря. У них в квартире лучше, чем у некоторых других. Печка у них большая, нары тоже вон какие, стоит кровать, есть стол с дверцами и верхним выдвижным ящичком, скамейка, шкафчик для посуды. Табуретки почти все крашеные. А сундук? Такого сундука пожалуй, нет ни у кого на разъезде. Он старинный, зеленый, перевитый светлыми железными полосками, и когда его открывают ключом, звонит. И он не пустой. Там, кроме нескольких рубах и подштанников, лежат отцовская черная тужурка, цветастая скатерть и мамино приданое — красивое платье; она хочет отдать его Фене, когда Феня вырастет большой и будет выходить замуж.

А у других? Взять, к примеру, Ельцовых. Живут они в бараке, в маленькой комнате. Табуретки у них некрашеные; стол без дверец и выдвижного ящичка; кровати нет никакой: спят все на нарах; сундук без железных полосок и замка. Да и зачем им замок, если нет в этом сундуке никакого добра? У Гришки даже нет праздничной рубахи, а вот у него, у Егорки, есть. Она лежит в сундуке вместе с отцовской одеждой: новенькая, коричневая, сатинетовая.

Мать ошиблась: Авдотья Васильевна пришла на другой же день вечером и не одна, а с Порфирием Лукичом. Была суббота, но они оба почему-то нарядились в праздничные одежды. Авдотья Васильевна принесла в узелочке и раздала всем ребятишкам гостинцы — пирожки с маком, а Порфирий Лукич вытащил из кармана и поставил на стол бутылку, наполненную какой-то мутной жидкостью.

— Что это? — показал отец на бутылку.

— Крепкая, аж горит, из денатурата приготовлена, — ответил Порфирий Лукич.

— А какая причина пить?

— Хотим сделать одно божеское дело.

— Какое?

— Угостимся сначала, а потом узнаете.

Мать нарезала соленых огурцов, хлеба, пригласила мужчин к столу, а сама присела в сторонке рядом с Авдотьей Васильевной.

— Так не годится, — сказал Порфирий Лукич, — садитесь и вы: дело-то касается нас всех.

Когда у Климовых велись серьезные разговоры, ребятишки взбирались на нары и на печку. Так и на этот раз. Не успела мать сказать: «А ну!» — как Егорка, Ванька, Мишка и Петька уже были на своих местах.

Праздничная одежда крестной и крестного, гостинцы, водка говорили о том, что затевается какое-то важное дело. Егорка примостился на краешке печи и насторожился.

Сначала взрослые говорили о всяких незначительных новостях, потом, когда захмелели, Порфирий Лукич сказал:

— А ведь мы к вам с большой просьбой.

— Рады слушать, выкладывайте, — кивнул отец.

За столом все притихли. Навострил уши и Егорка. Помолчав немного, Порфирий Лукич опрокинул в рот недопитую рюмку, не спеша обнюхал со всех сторон кусочек хлеба, а затем принялся покашливать и поглаживать бороду.

— Тут, видишь, дело какое… Тут, если разобраться до тонкости, то вам обижаться на нас никак не следует, потому как мы к вам с открытой душой.

— Да ведь мы и не обидимся. Руби, как полагается, по-свойски, со всего плеча, — подбодрил отец.

— Я сейчас, сейчас, все выложу, до капельки, — пообещал Порфирий Лукич, не выпуская бороды.

Все снова приготовились слушать, но Порфирий Лукич молчал.

— Да отпусти ты, ради Христа, свою мочалку, ведь оторвешь! — не стерпела Авдотья Васильевна.

Порфирий Лукич отнял руку от бороды и потянулся к бутылке, но Авдотья Васильевна опередила его: отодвинула бутылку.

Порфирий Лукич крякнул и махнул рукой:

— А, ну тебя… Коли так, говори сама.

— Я-то скажу, у меня нет бороды. — Авдотья Васильевна встала и выпалила: — Отдайте нам в дети Петьку!

— Петьку?.. В дети?.. — удивился отец.

— Ну да, ну да, — зачастила Авдотья Васильевна. — Больших не смеем просить, а вот Петьку… он же как ангелочек, в самый аккурат.

— Поезжайте в город с прошением, чтобы вам дали ребенка из приюта, — посоветовал отец. — Их теперь там полным-полно.

— Съездил бы, да вот каки дела… — замялся Порфирий Лукич. — Боязно как-то…

— Чего боязно-то?

— Неизвестно, какие кровя у него окажутся, ну и характер тоже… Вас-то мы знаем хорошо, а вот кто евоные родители — этого не узнаешь: может, воры какие или разбойники.

— Тогда сходите в деревню Левшино. Там есть вдова Кузнечиха. Детей у нее больше нашего, а хлеба — ни куска. Сама она не разбойница, не воровка, да и муж ее был хороший человек.

— У Кузнечихи я уже была, — сказала Авдотья Васильевна. — У ней самому младшему шесть лет — не ангельский возраст, не подходит.

— А вот Петька ваш в самый аккурат, — вставил Порфирий Лукич, — мы ведь как…

— Да погоди ты! — оборвала мужа Авдотья Васильевна.

Порфирий Лукич тяжело вздохнул и замолчал, а Авдотья Васильевна продолжала:

— Вы не сомневайтесь, у нас ему будет не плохо. Я сразу пошью для него все, что нужно, и игрушек всяких накуплю, и самым вкусным кормить станем. Царствовать он будет у нас.

— Он и у нас царствует, — отец взглянул на ребятишек.

Вслед за ним вскинули головы и остальные.

Мишка пристроился на печке рядом с Егоркой, а Ванька с Петькой сидели на нарах лоб в лоб и чем-то занимались так старательно, что не обратили внимания на установившуюся в избе тишину. Их льняные головы то наклонялись, то поднимались, а руки двигались из стороны в сторону, будто чего-то хватали и никак не могли схватить.

Присмотревшись к младшим, мать крикнула: