Сережка лежал в зыбке — значит, причин орать так громко у него не было. Но он орал. Егорка разозлился:

— Да замолчи же ты!

Сережка умолк на мгновение — должно быть, испугался, — а затем заревел по-прежнему.

Егорка рванул зыбку и запел отрывисто и сердито:

Сережка не затихал. Егорка еще и еще раз повторил песню про двадцать пять колотушек.

Но где там! О спанье даже речи не могло быть — рев продолжался, не утихая. Егорка задумался, стараясь припомнить что-нибудь такое, что успокоило бы братишку. Ничего хорошего в голову не приходило, и он, покорясь своей беспомощности, опустился на табуретку и уныло пропел:

Эта песня всегда рисовала в Егоркином воображении яркую картину. Вот и сейчас, несмотря на крик Сережки, он ясно представил себе то, что случилось на лугу. По дороге в телеге ехал мужик. На лошади была очень красивая зеленая, с белыми полосками, дуга. Мужик торопился, покрикивал: «нно! нно!», размахивал бичиком и дергал вожжами. А лошадь, как назло, упиралась, трясла головой и кидалась то в одну, то в другую сторону. Мужик замаялся и заснул, а лошадь забрела на зеленый луг, потому что очень хотела есть. Бродила она, бродила, нагибалась-нагибалась и в одном месте распряглась. Дуга упала в траву. Проснулся мужик и спохватился — где же красивая дуга? Слез с телеги, встал на четвереньки и давай ползать по траве. Шарился он долго. На его руках и коленях образовались ссадины и болячки, в длинную бороду вцепилось много всяких колючек и репьев. Ему было нестерпимо больно, он устал, а дуги все не было. Когда стемнело, мужик поднялся, горестно сказал: «Как же я теперь доберусь до дому?» — и заревел.

Плакал Сережка, плакал мужик бородатый, захотелось плакать и Егорке. Его глаза начали уже наполняться слезами и закрываться чаще обычного. Но тут из раскрытого окна опять донеслось:

— А ваш Петька на линию полез.

Егорка обернулся. В окне никого не было, только черная Нюськина косичка с вплетенной в нее белой тряпочкой, словно хвостик уползавшей в нору мышки, вильнула туда-сюда и скрылась.

История с Петькой повторилась, лишь конец ее несколько изменился — Петька был усажен не во дворе, а в избе на полу и не хныкал, как в первый раз, а ревел, стараясь перекричать младшего братишку, но это ему никак не удавалось: тот перешел на самую высокую ноту — визжал.

Сережкины истошные вопли поставили Егорку в тупик: он никак не мог понять, почему не помогают ни укачивания, ни песни.

Оставался еще один способ утихомирить Сережку — взять его на руки и походить по избе. И почему он не сделал этого раньше?

Егорка сунул руку под Сережкину спину и вот там-то, под спиной, вдруг обнаружилась причина неистового рева — бутылочка с молоком. Егорка убрал бутылочку и подстелил сухую тряпицу. Сережка перестал закатываться, но плакать продолжал.

Тут в окно опять заглянула Нюська.

— Ты позабавляй Сережку игрушкой, — посоветовала она. — Такие маленькие очень любят, когда гремит или звенит что-нибудь.

Ни одной гремучей игрушки в доме не было. Егорка внимательно осмотрелся вокруг и увидел под лавкой старый жестяной чайник без носка. Через минуту чайник висел над зыбкой и, под ударами Егоркиных пальцев, издавал дробные звуки.

Петьку заинтересовала жестяная трель, он встал, подошел к зыбке и начал смеяться, а Сережка никак не сдавался. «Да что же это такое, — досадовал Егорка. — Поел, тряпочка сухая, а плачет и плачет. Ну, постой!»

Егорка решил применить самый трудный и последний способ укачивания — «круговерть». Способ этот применялся только тогда, когда никого из взрослых не было дома. Зыбка вместе с пружиной и веревкой закручивалась натуго, до отказа, а потом отпускалась. Раскручивалась она так быстро, что укачиваемому было не до крика.

Кружение доконало Сережку: уставший и измученный, он, наконец, затих и сомкнул веки. Теперь-то уж определенно можно выскочить на улицу и поиграть, но тут вдруг опять объявилась беда: исчез Петька.

Придя на обед, мать всплеснула руками. Егорки не было: с час назад он на минуточку выбежал на улицу поиграть. Сережка лежал весь мокрый и уакал охрипшим голосом. На полу под зыбкой ревел Ванька: Егорка отколошматил его за самовольную отлучку и поручил нянчиться. Петька находился не у крыльца, а за оградой, но за его судьбу можно было не опасаться, потому что взобраться на линию, при всем его страстном желании, он не мог — сидел на приколе: один конец веревки был привязан к ноге, а второй к столбику оградки.

Когда Егорка заявился домой, ему основательно досталось от матери. Потирая обожженное ремнем место, он оправдывался:

— Я не виноват.

— А кто же? — спросила мать.

— Ты. Можно было сделать так же, как делала та баба.

— Какая баба?

— Ну, та, помнишь, которая работала с ребеночком на линии. Я же тебе рассказывал тогда про нее.

Летом, в момент горячих ремонтных работ, в путевой артели на подбивке балласта под рельсы и шпалы несколько дней трудилась пришлая баба с маленьким ребеночком. Работы шли недалеко от разъезда, и Егорка с Гришкой не раз бегали туда. На спине у бабы была прикреплена широкая холщовая сумка, а в ней сидел ребеночек.

Из сумки торчала только его голова. Эту бабу и припомнил Егорка, когда ему влетело за Сережку.

Прозвище свое Егорка ненавидел; когда кто-нибудь произносил его, он лез на того с кулаками. После каждой такой стычки — побеждал ли он, или доставалось ему — он горестно задумывался и ругался: «Черти! Не могли дать другое прозвище. Названий всяких сколько угодно, а они…»

Разгуливая по лужайке, Егорка размышлял: «Разве плохое имя «Смелый»? или «Сильный»? Они в аккурат подошли бы ко мне.

А еще лучше, если бы иметь прозвище Кузьма Крючков». В нем все: и смелость, и сила, и ловкость. Но как сменить «Кулагу» на «Кузьму Крючкова»?

Выход был единственный — надо сначала заставить братишек, чтобы они называли его Крючковым, а уж потом, за ними, его и другие будут звать так. И сделать это нужно сейчас же.

Егорка открыл калитку и сказал братишкам:

— Пошли все домой!

Все вошли в избу.

— Становитесь посередине и слушайте! — распорядился Егорка.

Братишки встали. Егорка приблизился к ним вплотную.

— Запоминайте хорошенько. Кто будет называть меня Кулагой, того я побью.

— За что побьешь? — спросил Ванька.

— За Кулагу, потому что я теперь вам не Кулага.

— А кто? — поинтересовался Мишка.

— Кузьма Крючков. Сейчас вы должны побожиться, что не будете называть меня Кулагой, а будете называть Кузьмой Крючковым. Кулагу варят и едят, а меня никто не варит и не ест. Кулага размазывается, а я нет.

Егорка хотел растолковать еще кое-что и заставить братишек побожиться, но тут его перебил Петька. Ничего не поняв, он пролепетал:

— Ты, Егорка, Кулага, да?

Егорка наклонился к Петьке:

— Кто я? Говори!

Петька испугался, надул губы и готов был зареветь. За него вступился Ванька:

— Он сказал, что ты Кулага.

— А вот я покажу тебе, Каняня, как обзываться.

Егорка схватил Ваньку за грудки, намереваясь дать ему «леща», но в этот момент Мишка вцепился в Егорки ну руку: