— Егорка не Кулага, а Кузьма Крючков, Егорка не Кулага, а Кузьма Крючков!

Неизвестно откуда появился Филька, а потом из-за крыльца вынырнула с мячиком в руке его сестра Нюська. Нюська подскочила к оградке, просунула голову в дыру:

— Вы почему кричите?

— Надо, вот и кричим. Ты тоже кричи, — ответил Федька.

— А зачем?

— Кулага дал нам красивую баночку, чтобы мы кричали.

— А ну, покажи!

Федька отступил: не отобрала бы!

Он вынул из кармана баночку и показал издали. Нюська стала уговаривать Федьку с Андрюшкой отдать ей баночку:

— На время, — говорила она. — А я вам за это дам поиграть мячик.

Разноцветный Нюськин мячик был предметом зависти всех ребятишек разъезда, далеко не каждому доводилось даже подержать его в руках. Федька с Андрюшкой не удержались от соблазна.

Нюська быстренько выбежала из-за оградки. Вслед за ней вышел и Филька. Нюська взяла у Федьки баночку и отдала ему мячик.

— А кто же теперь будет кричать? — вспомнил Андрюшка об Егоркином наказе.

— Давайте все кричать, — предложила Нюська.

— Давайте.

Они выбежали на лужайку и закричали: «Егорка не Кулага, а Кузьма Крючков».

Егорка спрятался за углом барака, наблюдал и радовался: «Не зря я отдал баночку: сейчас прибегут еще ребятишки, покричат немножко, и я стану называться Кузьмой Крючковым». Действительно, вскоре вокруг Нюськи толпилась и кричала целая орава. Но что такое? До Егоркиного слуха вдруг стали доноситься не все слова, а только три. «Егорка, Кулага, Крючков!»

Егорка выскочил из-за угла:

— Неправильно! Надо так: «Егорка не Кулага, а Кузьма Крючков!» Я все слышу. Будете врать, баночку отберу и наподдаю всем.

— Ладно, сделаем правильно, — пообещала Нюська.

Егорка снова скрылся за углом и навострил уши.

Ребятишки еще теснее сгрудились вокруг Нюськи и по ее команде принялись выкрикивать. Кричали громко, отчетливо и по порядку. Но в этот момент в толпу, как вихрь, ворвался Володька Сопатый. Растолкав ребятишек и узнав, в чем дело, он запрыгал на одной ноге и завопил:

— Кулага! Кулага!

Его примеру последовали и другие ребятишки.

— Неправильно! Неправильно! — надрывался рассерженный Егорка.

Но его никто не слушал, потому что прыгать на одной ноге и выкрикивать одно слово куда интереснее и легче, чем выговаривать длинную фразу. К тому же никто и не думал награждать Егорку геройским прозвищем. Особенно этого не хотел Володька. Увидев Егорку, он высунул язык и начал нараспев: «Кулага — размазня, Кулага — размазня!».

Добавление еще одного обидного слова к ненавистному прозвищу вконец разозлило Егорку. Он схватил с земли прут и понесся к обидчикам. Но они тоже не зевали и моментально разбежались в стороны.

Обида сдавила грудь, комком застряла в горле. Дойдя до своей оградки, Егорка сел прямо на землю и заплакал. Размазывая слезы грязным кулаком, он думал: «Почему меня все обижают, обманывают. Баночку выманили, а прозвище не сменили. За других хоть старшие братья заступаются. И почему у других они есть, а у меня нет, ну, почему?..»

С некоторых пор взрослые, в том числе и Егоркин отец, при виде воинских эшелонов, стали говорить:

— Гонят на убой.

— Кто их гонит? — спрашивал Егорка.

— Известно кто — царь, — отвечал отец.

Царя Егорка представлял себе хорошо. Это высокий, усатый человек, в шинели, густо усеянной крестами и медалями, в начищенных до блеска сапогах. Ездит он на белом коне по всей Расее, размахивает шашкой и зычным голосом кричит: «На войну! На войну!» Царя окружают толстые бородатые генералы (их Егорка видел на картинках из численника). На генеральских плечах сидят, похожие на больших пауков, эполеты, на груди красуются звезды и толстые шнурки. За генералами, подняв над головами пики, скачут лихие казаки.

Представить себе убой было труднее, и Егорка продолжал допытываться:

— А после убоя куда угоняют солдат?

— Гнать их больше некуда, — разъяснял отец. — Убитых закапывают в землю, а шибко покалеченных отпускают на все четыре стороны.

Покалеченные ехали «на все четыре стороны» не эшелонами, а небольшими группами, в обыкновенных пассажирских поездах и песен не пели. Молчание этих солдат крайне удивляло Егорку, и он один раз спросил у матери:

— Почему они не поют?

— Потому, что все песни перебиты и похоронены на позициях, — ответила мать.

Убивать и закапывать в землю солдат можно — в это верилось, а вот песни? Разве можно их убивать и хоронить, ведь они не люди, их штыками не проколешь и пулями не пробьешь? Так в чем же дело, куда же они девались? А может быть, солдаты поют, но поют так тихо (громко нельзя — мешают раны), что голоса не долетают до казармы? «Надо послушать как следует», — решил Егорка и с этой целью стал выбегать к путевой насыпи, когда проходили пассажирские поезда.

Раненые выглядывали в окна, толпились в тамбурах, случалось, сидели на подножках. Тех, кто находился около окон, рассмотреть толком не удавалось, а вот те, что располагались в тамбурах и на подножках, видны были хорошо. У одноруких болтались пустые рукава, одноногие опирались на костыли. Кое у кого на груди блестели похожие на медные пятаки медали, кое у кого сверкали белые крестики. Егорка жадно глядел и чутко прислушивался.

Солдаты разговаривали, курили и даже смеялись, но песен не пели.

Отходя от путевой насыпи, Егорка с грустью думал: «Наверное, правда, что всем солдатским песням пришел конец». И еще он часто думал о том, что когда вырастет, обязательно станет солдатом и побывает в сражениях. Получится вот как.

Начнется война. Приедет царь на белом коне и крикнет: «Собирайтесь воевать!» Володька Сопатый струсит и спрячется в стайку, где стоит корова, а вот он, Егорка, смело подойдет к царю и скажет:

— Я готов. Отправляйте.

— Молодец! — похвалит царь и крикнет генералам: — А ну, дайте Егору Климову быстрого коня да острую шашку!

— А нельзя ли еще получить двенадцатизарядный револьверт? — спросит Егорка.

Царь подумает немножко, а потом скажет:

— Хотя у нас и мало револьвертов, но так уж и быть, для тебя найдем.

И тут же распорядится:

— Выдайте этому герою двенадцатизарядный револьверт и тысячу пуль. Пусть стреляет.

И вот приедет Егорка на позицию. Сначала отдохнет немножко с дороги, а потом сядет на своего быстрого коня, возьмет в правую руку шашку, а в левую — револьверт и начнет крошить. Коня придется заранее приучить, чтобы он все время танцевал, крутился и взвивался на дыбы. Это для того, чтобы враги не могли как следует прицелиться. Окружат, допустим, его со всех сторон, а он на своем Вертунчике (так будут звать коня), как вихрь, завертится: то вправо, то влево, то взовьется, а то к земле припадет. Попробуй попади!

Весть об Егоркиной ловкости и храбрости разнесется повсюду. Услышат о нем и на Лагунке. Родные и друзья будут радоваться и гордиться: «Вот, — скажут, — какой наш Егорка».

Домой придется приезжать два раза: в середине войны — на побывку и в конце, насовсем — из-за тяжелого ранения.

Всего у Егорки будет две раны. Одна рана — так себе — небольшой сабельный шрам на шее. Ее он получит в начале войны и приедет с ней на побывку. Вторая рана должна быть настоящей, такой же, как у едущих на все четыре стороны солдат. И нанесут ее враги не какой-то саблей в рукопашной схватке и не пулей, а невидимым пушечным снарядом. Да! Шальной снаряд попадет в него и…

В этом месте мечта обычно обрывалась, потому что никак нельзя было придумать, что же должно произойти дальше.

Иметь рану на спине или на животе Егорка не хотел, никто ее там, под рубашкой, не увидит, да и притом — как было известно из разговоров взрослых — снаряд не пронизывает и не дырявит, как пуля, он отрывает. Жить с оторванной спиной, головой или без живота человек не может — это ясно. Значит, что же? Значит, нужно, чтобы снаряд оторвал или руку — одну, конечно, — или ногу — тоже одну.