«Выходит, что год этот, пятый, очень опасный, раз его так боятся все, и узнавать про него надо не дома, а на улице, где нет ни матери, ни ушастых стен», — решил Егорка…

Как только они с отцом покинули барак, Егорка спросил:

— А какой это пятый год?

— Обыкновенный… тебя в то время не было на свете.

— Дяденька Тырнов говорил, что тогда лопнуло у всех терпение. Как это лопнуло?

Отец не ответил.

— И мастер из-за этого года очень разозлился, — продолжал Егорка. — Дяденьку Тырнова каторжником обозвал, съесть его хочет. Как это съесть?

— С работы выгнать — вот как.

— А за что его выгнать? Ты же сам видел: шпалу украл не он, а Аким.

— Он собирается съесть его не за шпалу, а за другое.

— А я догадался, — не отставал Егорка. — Мастер злится на дяденьку Тырнова за то, что он каторжник, он человека убил. Я один раз слышал про это.

— Тырнов человека убил? Брехня. Не верь.

— Так ведь дяденька Тырнов сам рассказывал про это.

— Это он нарочно, шутил. Он, может быть, и сидел в остроге, только не за убийство. — Помолчав немного, отец добавил: — Каторжники бывают разные: плохие и хорошие.

— А он какой?

— Он хороший.

— А если он хороший, то за что же его садили в острог?

— Про это тебе еще рано знать, и ты об этом не спрашивай и не рассуждай.

Егорка перестал спрашивать и до самого дома думал: скорей бы уж наступило «не рано». Тогда бы он сразу разузнал про все: и про пятый год, и про то, как у народа лопнуло терпение, и про каторжников.

Леонтий Кузьмич Тырнов появился на разъезде прошлым летом.

Из каких он прибыл мест, есть ли у него родные, — никто не знал.

Самота невзлюбил новичка.

Рабочие сначала не могли понять, из-за чего лютует мастер, а потом, когда поближе узнали Тырнова, поняли — такому человеку, как он, трудно уживаться с начальством, особенно с таким, как дорожный мастер.

По установившемуся, никем не писанному правилу, каждый, вновь принятый в путевую артель, был обязан после первой получки преподносить мастеру четвертную бутыль водки. Так делали Вощин, Аким Пузырев, Пашка Устюшкин и другие, пришедшие на транспорт до начала войны. В войну же, когда торговлю водкой запретили, новички дарили мастеру деньги — половину первого заработка. Кроме этого, новичок должен был в течение двух-трех месяцев, в свободное от работы время, батрачить на мастера: косить сено, таскать воду, пилить и колоть дрова, чистить стайку и т. п.

Тырнов — тихий, задумчивый человек, с первых же дней показал себя аккуратным и исполнительным работником. «Из такого хоть веревки вей», — думал Самота, однако до первой получки не тревожил Тырнова. Самота ждал причитающуюся ему мзду, но Тырнов не принес ее ни в день получки, ни на следующий день. «Должно быть, он еще не знает наших порядков. Ну, что же, придется наставить его на путь истинный», — решил Самота и вызвал Тырнова в табельную.

— Как дела? — спросил Самота.

— Ничего, идут помаленьку, — ответил Тырнов.

— Привыкаешь?

— Да уж привык, Степан Степанович.

— Доволен ли заработком?

— Спасибо: получил восемнадцать рублей шестьдесят копеек.

— Ну вот, видишь… А ведь могло быть и меньше.

— Неужели еще меньше? — удивился Тырнов.

— А как же. Ты человек новый и, должно быть, не знаешь наших порядков.

— А откуда мне их знать?

— То-то же. Заработки ваши, — принялся объяснять Самота, — они не просто так… Над ними приходится ой-ой-ой как ломать голову. А благодарность? Где она эта самая благодарность?

— Неужели начальство не замечает ваших стараний?

— Оно-то замечает, а вот от некоторых рабочих…

— Я, Степан Степанович, не такой человек, как некоторые, я говорю «спасибо».

— Спасибо… — протянул сердито Самота, — вот так же отделывается и начальство. А что мне спасибо? Ну, что? Разве из него да из поклонов сошьешь шубу?

Долго еще старался Самота наставить Тырнова на путь истинный, но из этого так ничего и не получилось: Тырнов поддакивал, сочувствовал, но денег не выкладывал. «Ну, погоди же, ты у меня запоешь», — зло прошептал Самота, когда за Тырновым закрылась дверь.

Вскоре после этого табельщик Ячменский остановил идущего с работы Тырнова:

— Пойдешь завтра косить траву.

— Так ведь завтра же воскресенье.

— Для кого воскресенье, а для кого будни.

— А оплата какая?

— Никакой, потому как это сено заготавливается для коров Степана Степановича.

— А он что помочь собирает или как? — поинтересовался Тырнов.

— Помочь. Литовку возьмешь у кого-нибудь из движенцев.

— Ладно, помогу, — согласился Тырнов.

На покос явились только двое: Тырнов и Ельцов.

— А остальные где? — спросил Тырнов.

— Они свое отработали, — ответил Ельцов, — а вот мы с тобой в долгу перед мастером.

Тырнов догадался, что табельщик обманул его, но виду не подал и работал с усердием.

В середине недели Ячменский снова остановил Тырнова:

— Приказано тебе явиться завтра после обеда туда же, куда ходил в воскресенье.

— Косить или сгребать?

— Сгребать.

— Сгребать я не умею.

— Да ты что! Ведь это же очень просто.

— Для кого просто — это верно, а я вот никак не могу научиться прислужничать, — отрезал Тырнов.

Выслушав табельщика, Самота рассердился пуще прежнего и задумал расстаться с непокорным рабочим. Сделать это не составляло большой трудности. Нужно было только написать рапорт на имя начальника дистанции пути с указанием вины неугодного работника. Самота так и поступил.

Вина Тырнова заключалась в том, что он «лодырь, лентяй и несусветный пьяница». Будучи в Протасовке, Самота подал свое донесение.

Прочитав рапорт, начальник дистанции, пожилой инженер Всесвятский, крайне удивился:

— Тырнов — лодырь и пьяница?!

— Ничего не умеет и не хочет делать, а пьет так, что в одних кальсонах остался, — живо ответил Самота.

— Что-то не верится, — усомнился Всесвятский. — Тырнов работал когда-то у меня на Пихтовской дистанции. Был он одним из лучших работников, и тех пороков, о которых вы тут написали, за ним не замечалось. — Подумав немного, Всесвятский добавил: — Впрочем, он мог измениться, ведь ему пришлось несколько лет сидеть в остроге.

— Вот видите, вдобавок он еще и каторжник. То-то я смотрю, что ведет он себя как-то не так. А за что он в острог попал? Ведь если он был под арестом, то…

— О том, что был он под арестом, дело не наше с вами — прервал Самоту Всесвятский. — Для этого есть жандармерия и полиция. Пусть беспокоятся они, а вот то, что он лодырь, — это касается нас. Ну ладно, я сам попробую разобраться.

Самота вернулся на разъезд, не добившись желаемого результата, но зато узнал важную новость — Тырнов каторжник. «А раз так, — решил он, — то считаться с ним нечего».

В следующую неделю Тырнов получил вдвое меньшую сумму, чем заработал. Во время перерыва на перегоне, где работала артель и куда Гришка и Егорка принесли обед Гришкиному отцу, между Тырновым и Самотой произошел такой разговор:

— Степан Степанович! Почему я получил вдвое меньше?

— Сколько положено, — ответил Самота.

— Уж очень мало вы мне положили.

— Неужели мало? — Самота улыбнулся. — Там, где ты был раньше, этакой суммы, наверно, не зарабатывал за год, а?

— Так ведь там была каторга, а тут свобода.

— Ага! Так, значит, и вправду про тебя говорят, что ты сидел в остроге?

— Правду, Степан Степанович.

— За что же ты попал туда?

— Об этом я говорил на суде.

— А нам, значит, миру честному, сказать не желаешь?

— Почему же? Ежели хотите, послушайте.

— А ну давай, давай, — разрешил Самота.

— Только уж вы, Степан Степанович, не перебивайте и не поправляйте меня, — попросил Тырнов.

— А мне что тебя поправлять. Я в злодействах не участвовал. Рассказывай.

Рабочие окружили мастера и Тырнова и приготовились слушать.

— Случилось это десять лет назад, — начал Леонтий Кузьмич. — Работал я так же вот, как и теперь, в путейской артели, на одном околотке. Дружная была артель. А стоял над нами дорожный мастер Сергей Сергеевич — низенький, полненький человечек. Голос у него был тоненький, визгливый: не говорил — колол. А ходил он так: заложит руки за спину и шевелит пальцами, будто ловит чего-то, а поймать никак не может. Вышагивал важно, как гусак, — вперевалочку.