Егорка садится у «глазка», берет в руки заветную коробочку с Кузьмой Крючковым и долго смотрит в обмерзлое стекло. Потом поворачивается к матери:

— Мам! Кто зиму сделал?

— И зиму, и лето, и все-все сотворил господь бог, — отвечает мать.

— Не мог придумать лучше, — замечает Егорка.

— Про бога так говорить нельзя.

— А чего он…

— Замолчи ты, негодник!

Пришлось замолчать и думать про себя. Если нельзя обойтись без зимы, то можно же было устроить так: один день — зима, другой — лето или хотя бы понедельно. А то выдумал: дует да морозит до того долго, что забываешь, есть ли на белом свете лето. Конечно, кое-кому и холода не мешают. Вот как начальниковым Витьке с Толькой или Володьке Сопатому, у которого отец дорожный мастер. Им любая стужа нипочем: на ногах новые пимики, на плечах — теплые пальтишки с воротниками, на головах — крепкие шапки.

Им можно похвастаться не только добротной одеждой и обувью, но еще и тем, что они учатся в школе, и не где-нибудь, а на самой станции Протасовке.

Каждую субботу Витька, Толька и Володька приезжали на пассажирском поезде домой, а в воскресенье вечером возвращались обратно.

Егорка не раз с завистью наблюдал украдкой в окно, как Володька Сопатый шел с поезда. Да вот хотя бы вчера. Шагал он с поднятой половой, то и дело поглядывал на Егоркино окно и все время перекладывал из руки в руку коричневую с блестящей ручкой сумку. Егорка знает, для чего такие сумки. В них школьники носят книжки, карандаши, тетради, ручку с пером и пенал. Книжки и карандаши не были диковинкой для Егорки, раза два-три ему самому приходилось держать их в руках, чернильницу с ручкой он видел на столе у дежурного по станции, а вот ученических тетрадей да пеналов никогда не видал.

А хотелось, очень бы хотелось посмотреть, что это за тетради, красивенькие ли они, и какой это такой пенал?

Толька с Витькой умели хвастаться еще лучше, чем Володька. У их отца, начальника Павловского, была резвая лошадка и красивая цветастая кошевка. Иногда по воскресеньям Витька и Толька, наевшись всяких вкусных блинчиков и пышек, катались в кошевке по разъезду. Разгонят лошадь, а сами помахивают бичиком и кричат: «Эй, вы! Разойдитесь! Раздавим!»

Были бы у Егорки пимы да теплая одежда, стал бы и он учиться в школе и ездить каждую субботу домой, сумел бы и он не хуже Володькиного пройтись с сумкой по линии, а уж на улице-то и подавно смог бы как следует поноситься и поиграть. А так что же? Даст Феня в воскресенье свои пимы — их когда-то носила мать — и строго-настрого наказывает: «Не надолго, да смотри не приседай шибко, а то голенища поломаешь, и подошвами не ширкай». С одеждой лучше: мать в любое время разрешает надевать свою кацавейку, но вот беда — уж слишком велика и тяжела эта старая, со множеством заплат, кацавейка: полы до пяток, а рукава спускаются ниже колен.

Выйдет Егорка на улицу и стоит как пень, а если начнет с кем-нибудь барахтаться, то ничего хорошего из этого не получается. Летом Егорка легко справляется с Володькой, обхватит его руками и — шлеп на землю, а зимой — не тут-то было, толкнет Володька Егорку — он и летит в снег: пимы-то как чугунные, не поднимешь враз. Но все же при нужде можно и в таких ходить.

— Феня, а Феня! — зовет Егорка.

— Ну?

— Сегодня воскресенье…

— Ну и что?

— Пимы дашь?

— Холодно, сиди, — вмешивается мать.

— И нисколько не холодно, — доказывает Егорка. — Солнышко вон как светит, и окошко оттаивает. Дайте, а?

Мать и Феня молчат.

— Вам же хуже, если не дадите, — грозит Егорка.

— Почему хуже? — опрашивает мать.

— Из-за штанов. Протру их на печке, а починять вам придется.

Мать улыбается и говорит Фене:

— Дай, пусть он хоть нос высунет на улицу.

— Бери, — соглашается Феня, — только не надолго и смотри не забирайся, куда не надо. В прошлый раз пришел весь в снегу.

— Вот посмотришь, будут чистенькие и сухонькие, — обещает радостно Егорка и прыгает с нар.

Очутившись на крыльце, Егорка некоторое время стоит, как зачарованный. Ночью выпало много снегу, и теперь, под лучами яркого солнца, все вокруг сияет и искрится. Егорка жмурится, крутит головой и думает, куда же ему перво-наперво податься. «Побегу сначала к Гришке, — решает он, — а уж потом вместе с ним мы пойдем»… Додумать, куда пойдут они вместе с Гришкой, не удается — откуда-то доносятся ребячьи крики и смех. Егорка прислушивается: кричат за бараком, должно быть, на горке, и, кажется, там, среди орущих, находится Гришка. Ну да, он. Ишь, как заливается: «Дороги! Дороги!».

Егорка прыгает с крыльца, минуя ступеньки, и во весь дух мчится к горке. Обогнув угол барака, он сразу же узнает всех ребятишек. На самом конце дорожки Степка. Он только что скатился и поднимается с продолговатого, как лодочка, лотка. Колька и Нюська взбираются вперегонки на горку, толкают друг друга и громко хохочут. Володька Сопатый и Витька с Толькой усаживаются на большие крашеные санки и, перебивая друг друга, кричат: «Эй, вы! Сторонитесь!». Гришка несется рыбкой: лежит вниз животом на круглой, как решето, ледяшке.

Сердце Егоркино трепещет от радости. Сейчас и он присоединится к ребятишкам и тоже будет летать с горки, как птица. Верно, ни санок, ни ледяшки у него нет, но разве Гришка не выручит его?

Скатившись, Гришка быстро вскакивает на ноги, отбегает в сторону, машет рукой:

— Здорово, Егорка!

— Здорово, Гришка! — отвечает Егорка и бежит к другу.

На дорожке уже давно никого нет, но Володька, Толька и Витька все еще размахивают руками и надрываются: «Сторонись! Раздавим!» Но вот, наконец-то, им надоело кричать, и они срываются с места.

Проезжая мимо Егорки с Гришкой, Володька и его дружки дразнятся:

— Кулага пришел! Кулага пришел!

— Задавалы. Обзываются по-всякому, меня один раз с горки толкнули, — жалуется Гришка и сует в руки Егорки веревочку. — Иди спускайся, а я побуду тут.

Егорка берет ледяшку и лезет на гору. Гришка стоит на месте. На горке лучше, чем тут, оттуда виднее, и там сейчас соберутся все ребятишки, но Гришка уже так устал, что еле-еле двигает ногами. Умаяться есть от чего: на ногах пимы еще больше Егоркиных, а на плечах — засаленный отцовский пиджак. Егорка надевал один раз этот пиджак — он как железный.

Егорка взбирается на гору. Там уже сидят на своих лотках Нюська и Степка. Увидев Егорку, Нюська кричит:

— А ты за нами поедешь, ладно?

— Ладно, — Егорка подвигает ледяшку ближе к спуску.

В это время на горке появляются Володька Сопатый и Толька с Витькой. Не сказав ни слова, Володька отталкивает в сторону Егоркину ледяшку, а Витька говорит:

— Не суйся, Кулага. Поедешь за нами.

Егорка не желает ссориться, ему хочется быть сегодня со всеми в дружбе и хотя бы разика три скатиться с горки.

— За вами, так за вами — отвечает он.

Володька Сопатый и его дружки нарочно не торопятся. Сев в санки, они долго прилаживаются, приноравливаются, а потом опять принимаются кричать: «Сторонись, раздавим!» А Егорка стоит в сторонке и ждет.

— Ты чего, Егорка, не скатываешься? — спрашивает Степка.

— Не пускают.

— А ты вот так…

Степка толкнул Володькины санки, и они поехали как попало вниз.

Очнувшись под горкой, Володька, Толька и Витька быстро повскакивали на ноги.

— Погоди! — надрывался Володька. — Спустишься, мы тебе покажем.

— Всю харю расквасим, — угрожал Витька.

— Дожидайтесь, задавалы! — Степка показал кукиш и припустил домой.

Вслед за ним подалась и Нюська.

Задавалы обозлились, что им не удалось расправиться со Степкой, подошли к Гришке.

— А ты, Кисель, чего стоишь тут? — спросил Володька.

Гришка молчал.

— Отвечай, когда тебя спрашивают! — наступал Толька.

— Горка не ваша, — сказал Гришка.

— А чья, чья? — приставал Володька.

— Наша.

— А вот и врешь, а вот и врешь.

Володька с Витькой ухватились за Гришку и начали пригибать его, а Толька прыгал вокруг них и выкрикивал: