У Ады только-только начала формироваться такая картина. Она взглянула на небо, чтобы определить направление. Но небо не говорило ей ничего, оно было затянуто такими низкими облаками, что, казалось, их можно задеть головой. И вокруг не было никаких примет, за которые можно ухватиться. В этом влажном климате мох рос на любой стороне ствола, так что невозможно было различить, где север. Ада поняла лишь, что деревня могла быть расположена как на севере, так и на юге, поскольку направление ей определить не удалось. Не исключались и другие стороны света.

Хижины, среди которых они шли, казались мрачными в своем одиночестве, зажатые между водным потоком и нависающими уступами туманных гор. Может быть, некоторые из жителей деревни еще живы, и Ада подумала о том, часто ли они вспоминают это унылое место, ныне застывшее, словно запертое в груди дыхание. Каким бы словом они ни нарекли поселение, скорее всего, его название было из тех, которые не доходят до нас и исчезают из памяти. Ада сомневалась, что жители деревни даже в самые последние дни предвидели, что потеряют ее так скоро и навсегда. Они не предполагали, что это может произойти и тогда, когда на их земле появились новые незнакомые люди, которые говорили на другом языке, которые видели другие сны, молитвы которых были обращены к другим богам.

Руби выбрала самую лучшую хижину, и они остановились. Девушки сняли Стоброда с коня и положили его на просмоленную парусину и одеяла, затем вошли в единственную комнату хижины. Дверь была сделана из вытесанных планок и когда-то висела на кожаных петлях. Теперь она лежала на полу. Единственное, что можно было сделать, — прислонить ее к дверному проему. Утрамбованный земляной пол был покрыт слоем листьев, и они смели их сосновой лапой. В хижине был очаг с вытяжной трубой, сделанной из жердей, обмазанных глиной. Руби сунула туда голову, посмотрела вверх и увидела дневной свет. Трубу, вероятно, никогда не прочищали, и перекладины из жердей каштана были темными и блестящими от дыма, оседавшего на них в течение многих лет. Несмотря на пыль, дом все еще сохранял густой запах множества старых бивачных костров. Вдоль одной из стен шли деревянные полати, на них еще сохранились остатки серой соломы. Ада и Руби занесли Стоброда внутрь и положили на эту лежанку.

В то время как Руби разжигала огонь в очаге, Ада вышла наружу. Она срубила молодое деревце, обтесала его топором, забила кол в землю под кедром, потом привязала к нему коня. Ралф был мокрый и весь дрожал. Он стоял опустив голову, на его шкуре образовался покров из тающего снега, спрессованного в темные завитки. Ада взглянула на коня, потом на небо. По тому, как жгло щеки, она пришла к выводу, что сильно морозит. В таком холоде Ралф может умереть к утру.

Ада отвязала коня и попробовала завести его в одну из хижин, но он не хотел наклонять голову, чтобы пройти в дверь. Она потянула за повод. Ралф присел на задние ноги и попятился, увлекая ее за собой, пока она не упала в снег. Ада поднялась и отыскала увесистую палку. Она ударила коня со всей силы, какая еще осталась — ее было не так уж много. Наконец он нырнул в черный проем, как будто шел на смерть.

Однако, как только Ралф оказался внутри, он сразу успокоился, так как хижина не слишком отличалась по размерам от стойла в конюшне. Конь расслабился, встряхнулся, расставил ноги и пустил длинную струю. Ада накормила его остатками овсянки, потом пошла к ручью и сполоснула котелок.

Уже почти стемнело. Ада стояла и смотрела на последние отблески света на воде. Она устала, замерзла и была напугана. Это место казалось ей самым унылым на земле. Она боялась ночи и того момента, когда вся работа по обустройству будет переделана и она, завернувшись в одеяло, ляжет на холодном земляном полу призрачной хижины, чтобы дожидаться утра. Ада так устала, что не чувствовала под собой ног, но решила, что сможет преодолеть усталость, если будет делать все последовательно и думать не обо всех делах сразу, а о каждом в отдельности.

Она зашла внутрь и обнаружила, что Руби готовит ужин, точно такой же, каким был их завтрак. Ада положила ложку овсянки в рот и не смогла ее проглотить. У нее свело живот. Она выбежала наружу, и ее вырвало в снег желчью. Ада потерла рот снегом, зашла в хижину и снова принялась за еду, пока ее миска не опустела. Она сидела с миской на коленях, застыв в молчании перед очагом.

Ада забыла про воду и не пила ни капли в течение всего дня. Это обстоятельство, а также холод, долгая дорога, рытье могилы и уход за Стобродом так странно повлияли на ее мысли, что единственное желание, которое она испытывала сейчас, — смотреть в огонь и искать в игре пламени на горячих угольях более приятные видения. Она смотрела и смотрела, но не находила ничего ни в расплывающихся языках пламени, ни в геометрических узорах на обожженных боках поленьев. Горящее дерево потрескивало, этот звук был похож на скрип шагов по сухому снегу, и даже Ада знала, что это означает. Что поленья вот-вот упадут.

Когда Инман достиг того места, где сходились три дороги, за облаками на западе еще было достаточно света, чтобы изучить следы на земле и понять, о чем они рассказывали. Снег был истоптан, следы сначала вели к плоской площадке у развилки, затем поднимались по тропе, которая сворачивала налево. На земле под большим тополем, где было совершено убийство, виднелась черная кровь. Снег был перемешан ногами людей и лошадей. В круге камней недавно разводили костер, и, хотя пепел остыл, все еще чувствовался запах свиного сала. Следы и длинная полоса в снегу привели к самодельному кресту, поставленному над свежей могилой. Инман присел на корточки и осмотрел ее, размышляя о том, есть ли какой-нибудь мир за этой могилой, как поется в гимнах, какие-нибудь врата, которые служат входом в мрачный унылый туннель.

Но кое-чего он не понимал. Должно было быть две могилы. И хотя Инман видел раньше, как покойников кладут одного поверх другого в одной могиле, он рассудил, что здесь не тот случай. Он поднялся и снова вернулся к развилке, чтобы изучить следы. Инман пошел по ним через ручей к каменистому выступу и там опять обнаружил кровь, а также все еще теплые угли небольшого костра. На земле валялись бледные мокрые корни растений, и под ними в снегу виднелась проталина от воды, в которой их отваривали. Он поднял несколько корешков, растер их пальцами, понюхал и смог определить, что это женьшень и коровяк.

Он положил корни на камень, пошел к ручью и зачерпнул там пригоршню воды, чтобы напиться. Среди камней двигалась саламандра, вся покрытая пятнышками, создающими на коже рисунок, единственный в своем роде и помогающий ей прятаться среди камней именно этого ручья. Инман поднял ее и, держа на ладони, посмотрел в мордочку. Ее изгибающийся рот изображал такую безмятежную улыбку, что Инман позавидовал и расстроился. Скрытно жить под этими камнями — едва ли не единственный способ сохранить такое спокойствие, подумалось ему. Он пустил саламандру в ручей и вернулся назад. Встав в развилке, он посмотрел на тропы, определяя, куда они ведут. Видно было лишь на десять футов вперед, далее тропы таяли в быстро наступающей темноте. Инман представил, как Ада удаляется от него навсегда, а он, одинокий странник, все идет и идет за ней.

Плотные облака висели низко над землей. Луны не было видно. Скоро наступит ночь, черная, как внутренность холодной печи. Инман откинул голову и понюхал воздух — пахло снегом. Трудно было решить, что хуже — потерять тропу из-за темноты или из-за того, что ее занесет снегом.

Из этих двух зол темнота, несомненно, должна была скрыть дорогу раньше, чем снегопад, так что Инман вернулся к выступу, сел там и стал наблюдать, как постепенно угасает дневной свет. Он прислушался к шуму ручья и постарался воссоздать по следам историю, которая объясняла бы, почему вырыта только одна могила и почему две женщины стали подниматься выше на гору, вместо того чтобы вернуться домой.