Развернувшись так, что хрустнула поясница, не целясь, выстрелил на звук выстрелов. Охранник, оказывается, вскочивший на капот ближайшей машины, выронил свое оружие и согнулся, когда несколько пуль угодили ему в живот.

Больше сделать я ничего не успел. Пуля угодила в плечо, почти сразу со звуком пистолетного выстрела. Сила удара крутанула меня на месте, свалив с колен. От боли  внутри все оборвалось, а рука так вовсе не слушалась.

Не успел я и пошевелиться, отойти от ранения, как в затылок уткнулось дуло автомата, а спину к асфальту прижала тяжелая подошва сапога.

- Лежи и не двигайся, мразь, - прошипел злобный голос, совершенно незнакомый. Хотя, может быть, просто искаженный фильтром противогаза.

Ствол убрали, и я попытался приподнять голову, получив за это сильный удар прикладом в затылок. В глазах поплыли разноцветные круги, а во рту появился привкус крови, когда сила удара снова впечатала меня в асфальт.

Решив больше не дергаться и отдаться на волю судьбе, я расслабился и попытался успокоиться, прежде чем делать что-то еще. Раз не убили сразу, то вряд ли убьют и позже. Во всяком случае, еще несколько часов у меня есть.

Довольно грубо дернули за волосы и подняли голову вверх. Противогаз сорвали одним рывком, так что крепления чуть не лопнули, заодно сорвав кожу в нескольких местах. Зашипев от боли и неожиданно яркого света, ударившего прямо в лицо, все же успел услышать слова, не очень меня обрадовавшие.

- Какие люди! Я уж думал, что съели тебя где-нибудь десять раз. Хотя, должен сказать, ты меня не удивил. Говорят же, что гавно не тонет.  

Когда тебя избивают, а ты не можешь ответить, то постепенно начинаешь по-другому расставлять приоритеты. Вначале хочется ответить, вырваться, не смотря ни на какие путы и наручники. Пытаешься сносить удары без боли или отвечать ругательствами, но довольно быстро все это проходит.

Наступает время тупого отчаяния, когда твоя воля постепенно прогибается под медленным и методичными напором. Избивают не для того, чтобы убить, а для того, чтобы было больно, чтобы ты почувствовал свою полную беспомощность и в слезах, захлебываясь собственными соплями и мольбами, умолял перестать, закончить эту пытку. Такие люди хотят тебя сломать, вырвать к чертовой бабушке тот стержень, что называется характером и превратить тебя в униженное существо, ползающее под ногами, над которым можно измываться и издеваться сколько захочется. Здесь нет смысла или логики, они даже не задают вопросы, а просто избивают, получая извращенное удовольствие от твоих стонов и криков боли, от крови, текущей из разбитой кожи. Иногда с ними приходит кто-то еще, спокойно стоит в сторонке, наблюдая, как привязанного к стальному стулу человека медленно превращают в свежий фарш, едва держащийся на костях.

Мысли о побеге улетучиваются почти сразу, буквально выбитые из головы пудовыми кулаками палачей, обещающими при лишнем движении просто сломать ноги. Эти маньяки настолько все продумали, что обещают в таком случае наложить гнутые шины, по которым кости должны неправильно срастись, и ты навсегда утратишь способность ходить. Иногда насильно вливают в глотку пару литров воды, после чего с силой бьют в живот, наблюдая, как тебя рвет пополам с кровью. Весь мир сокращается до размеров маленькой подвальной комнатки без окошек и с единственной железной дверью прямо напротив тебя, в которой даже сам воздух насквозь пропах кровью, а на полу остались уже не отмываемые пятна, впитавшиеся в цемент пола. Даже время перестает иметь значение, отмеряемое только приходами палачей в комнату и очередными избиениями. И каждый раз после их ухода все мысли настолько разболтаны и раскиданы по всей голове, что не хватает сил даже сделать еще одну пометку в сознании, отмеряя еще один промежуток времени.

Пару раз, когда у палачей было особенно хорошее настроение, они развлекали меня рассказами о том, что случилось после того, как меня поймали. Как перебили всех, кто пытался сбежать, как ломали ноги тем, кто пытался сдаться, и бросали их мертвецам, как кричали раненные, когда их привязывали к осям ехавшего по бездорожью джипа. Никто не смог уйти, кроме меня. Да и мою нынешнюю жизнь сложно было назвать спасением.

Часто, особенно в те моменты, когда палачи в очередной раз проверяли на прочность мои кости, я даже завидовал уже убитым, тому, что уже успели отмучаться. И все же я не сдавался. Где-то в глубине меня глухо, в так ударам сердца колотилась единственная мысль, придававшая хоть какой-то смысл моему существованию. Измотанный побоями, в глубине души я твердил единственную фразу «я выживу», повторяя ее до бесконечности, сливая в один простой звук, но никогда не забывая. Когда меня избивали, когда мычали и пытали, когда просто вымещали на мне злобу, я, глядя в глаза мучителю, повторял про себя эту фразу. Как костыль калеке, эта фраза не давала мне упасть.

Наконец, видимо, решив, что я достаточно измотан, чтобы выбросить белый флаг, меня навести гости несколько более высокого ранга, чем мои обычные мучители. В тот день или ночь, меня это не очень волновало, дверь в очередной раз скрипнула и медленно открылась. Первыми вошли в комнату уже набившие одним только своим видом мне оскомину палачи, в своих забрызганных кровью, в том числе и моей, некогда белых футболках и заношенных до лакового блеска спортивных штанах. Оба вперили в меня уже знакомый взгляд, которым разглядывает мясник подготовленную на убой свинью, но вместо того, чтобы в очередной раз приступить к привычной уже экзекуции, встали по обе стороны от двери, сложив жилистые руки на груди, будто пытаясь спрятать оббитые костяшки пальцев.

Меня больше заинтересовала третья входящая фигура, своей важной, начальственной походкой говорившая о высоком положении среди всех этих убийц. Вместо чего-либо, похожего на униформу, на нем были обыкновенные серые брюки, правда, заткнутые в высокие черные ботинки из натуральной кожи, зеленый свитер с нашитыми на локти и плечи лоскутами коричневой кожи, видать, чтобы не протирались. Лицо было вытянутым, с водянистыми глазами за линзами узких очков и ухоженной щетиной на подбородке и щеках. За ним следовало еще четверо или пятеро человек в одинаковом армейском камуфляже, с таким преданным видом пытающиеся угадать любые его пожелания, что другого слова, кроме как «холуи», не заслуживали. Как только начальник остановился, один из них тут же поставил около него походный стул. Вместо благодарности дав холую зуботычину, эта явно важная персона уселась прямо напротив меня, словно пытаясь просверлить взглядом во мне дырку. Пытаясь представить, как я выгляжу со стороны, я искренне не мог понять, что на мне такого можно разглядеть, но в то же время первым нарушать молчание не собирался, боясь, что мне это может стоить еще нескольких гематом и выбитого зуба. Так мы молча несколько минут играли в гляделки, пока вошедший все же не заговорил.

- И как тебе у нас? – спросил он с самым невинным видом, с каким же спрашивает постояльцев хозяин отеля, интересуясь, не скрипят ли кровати и не перегорели ли лампочки в ванной. Однако у этого вид был совершенно серьезный.

- На мой взгляд, несколько тесновато, - я попытался развести руки в стороны, но лишь натянул связывавшие меня веревки, - Да и соседи попались чуть драчливые.

- Чувство юмора мы еще не растеряли, - с абсолютно холодным видом продолжил мой собеседник, - Как и способность внятно говорить. Такое редко встречается. Вот здесь до тебя один сидел, какой-то военный, он уже через трое суток только и мог, что кровью блевать. Жалко, конечно, интересный был бы собеседник. А вот ты будешь со мной разговаривать?

Повторить участь несчастного военного, оказавшегося здесь раньше, мне совсем не хотелось, поэтому я поспешил закивать головой, убеждая в своем желании разговаривать на любую тему, сколько бы это не продлилось, все лучше, чем быть регулярно избиваемым такими быками.