Сикх сиял. Он служил в военной полиции, ему нравилась служба, но, как он выразился, «слишком уж далеко от дома». Работы было немного, а китайцы почти не доставляли хлопот. Они ссорятся между собой, но «с нами стараются вести себя благоразумно». Затем этот крупный, важный мужчина удалился вразвалку вместе со всем колыхавшимся в ногу полком пионеров, а я воспрянул духом при мысли о том, что Индия (ведь я только притворялся, что ненавижу ее) в конце концов не так уж и далека.

Вам знакома наша неискоренимая привычка с недоверием относиться ко всему, что бы ни исходило из провинции? Например, в Калькутте изображают изумление, оттого что в Аллахабаде обзавелись приличным танцевальным залом, в Аллахабаде ахают, правда ли, что в Лахоре есть фабрика, где производят лед? А в Лахоре, кажется, только делают вид, будто верят, что в Пешаваре все ложатся спать, не расставаясь с оружием.

Увидев в Рангуне паровой трамвай, я был приятно удивлен, а за Моулмейном вообще ожидал встретить задворки цивилизации. Я был наказан за собственное тщеславие и неведение, когда в Пинанге столкнулся лицом к лицу с деловой улицей из двухэтажных домов, которая пестрела вывесками, кишела наемными повозками, и прежде всего джинрикшами [286].

Рикши — народ терпеливый и многострадальный. Извозчик со зверской физиономией, который вез меня в экипаже к водопадам, что находятся в пяти милях от города, старался переехать колесами каждого встречного рикшу или нещадно стегать его кнутом.

Я ожидал, что здания быстро уступят место густым посадкам кокосовых пальм, однако они продолжали заполнять собой улицы, похожие на Парковую или Мидлтон в Калькутте. Домишки со ставнями на окнах (полукровки, нечто среднее между индийским бунгало и рангунской лачугой, которая напоминает кроличью клетку) утопали в зелени разнообразных растений и кротонов, которые достигают здесь высоты небольших деревьев. Время от времени у обочины пламенел фасад китайского дома (сплошная резьба, окрашенная киноварью, сажей и золотом) с неизменным шестифутовым фонарем над дверным проемом. За домом в ухоженных задних двориках мелькали странно подстриженные кусты.

Кое-где по обе стороны от дороги тянулись ряды туземных домишек на сваях; их затеняли вечнозеленые кокосовые пальмы, обремененные молодыми плодами. Горячий воздух словно пропитался благоуханием всевозможных растений, но все же это не был запах земли после дождя. Какая-то пташка подавала голос из чащи, а в холмах, к которым мы приближались, слышалось бормотание грома. Все вокруг дышало покоем, а пот струился по нашим лицам ручьями.

— Вам придется сойти и подняться пешком вон на ту гору, — сказал возчик, указав на невысокий барьер-ограждение ухоженного ботанического сада. — Экипажам дальше нельзя.

Мышцы словно налились свинцом, дышалось как в турецкой бане. Даже почва, казалось, трепетала от избытка тепла и влаги, а странные деревья (сонливость одолела меня, и я не стал читать таблички, написанные рукой оскорбительно деятельного человека) были влажными и теплыми тоже. Где-то журчала вода, но не хотелось ничего слышать, потому что жара сморила меня. Тучное облако, словно стеганое одеяло на гагачьем пуху, плотно окутывало вершину.

Я присел там, где стоял, потому что увидел тропу — грубые ступеньки, круто уходившие вверх, и на меня будто что-то нашло. Это было словно толкование сна: я находился у входа в неглубокое узкое ущелье, в том самом месте, где присаживались лотофаги, когда заводили свои песни, и я узнал водопад. А воздух в ушах «дышал, подобно человеку в тяжелом забытьи».

Я осмотрелся и понял, что не могу передать словами этот пейзаж. Как говорится, «я не играю на флейте, зато мой кузен играет на скрипке». Я знавал человека, который сумел бы это сделать. Правда, поговаривали, что он не добивался необходимой точности, я же своим пером просто рискую оскорбить нравственность. Впрочем, в подобном климате это не имеет значения. В конце концов можно обратиться к страницам худших романов Золя и там прочитать описание оранжереи. Ведь, в сущности, здесь происходит то же самое. Летит время, но ни холод, ни испепеляющий зной не отмечают его течения.

И вдруг, словно ощутив острую боль, я понял, что обязан «сделать» водопад, и побрел вверх по ступенькам, хотя каждый встречный булыжник кричал мне: «Присядь! Отдохни!» Затем я увидел небольшой поток, который катился по лику скалы. По моему лицу струился другой, но значительно более обильный.

В конце концов мы пошли завтракать. Желудок заслуживает большего внимания, чем любые эмоции, и мы оставили за поворотом дороги сад и его плещущие струи. С этим приключением было покончено. Кстати, приключения подобны черуту: сначала он не раскуривается, в середине вкус его великолепен, а окурок выбрасываешь, чтобы никогда не подобрать.

Итак, его звали Джон, его коса (натуральный волос, а не какой-нибудь заплетенный шелк) достигала пяти футов в длину, он содержал придорожный ресторан и накормил нас цыпленком, чья невинная плоть была начинена луком и какими-то неведомыми овощами. Раньше мы боялись китайцев, особенно тех, что подают блюда, но теперь готовы съесть из их рук все, что угодно.

Обед завершили ананас стоимостью в полгинеи и сиеста. Последнее — нечто прекрасное. В Индии (хотя я уже не из Индии) мы и понятия не имеем, что это такое. Вообразите — вы спокойно лежите и наблюдаете, как течет время. Вы не чувствуете усталости и поэтому не засыпаете. Вас наполняет божественная дремота, совсем не похожая на тяжелую, тупую одурь, которая одолевает человека жарким воскресным днем. Это совсем не то, что деловитый утренний отдых по-европейски.

Отныне я презираю романистов, которые расписывают сиесты в странах с умеренным климатом. Я-то знаю, что такое настоящая сиеста.

Пытался приобрести несколько сувениров: саронг (он может называться путсо или дхоти), трубку и нож — «проклятый малайский крис». Саронги поступают в основном из Германии, трубки — из закладных лавок; что касается крисов, то продаются какие-то зубочистки.

— Уверяю вас, сэр, так жарко в Сингапуре не было уже много-много лет. Март вообще считается у нас самым жарким месяцем, но то, что происходит сейчас, совершенно ненормально.

Я нехотя ответил незнакомцу:

— Да, конечно. Где только не твердят эту ложь! Оставьте меня в покое. Позвольте уж истекать потом в одиночестве.

Жарко, как в оранжерее. Всюду преследует липкая, насыщенная испарениями духота, которая одинаково безжалостна и днем, и ночью. Сингапур — та же Калькутта, только еще хуже. Окраины застраиваются дешевыми домишками, а в самом городе люди сидят друг на дружке и готовы запихать приезжего в собачью конуру. Таковы неумолимые признаки коммерческого процветания.

Индия осталась так далеко позади, что я уже не хочу говорить о местном населении. Это сплошь китайцы, если только не французы, голландцы или немцы. Непосвященные думают, что остров — владение Англии, однако все, что находится на нем, принадлежит Китаю или Континенту, в основном Китаю.

Я почувствовал, что прикоснулся к Поднебесной империи, когда насквозь пропитался затхлым запахом китайского табака — тонко нарезанной травы с жирным блеском. По сравнению с его зловонием аромат кальяна на камбузе — благоухание магазина Риммеля.

Провидение вело меня вдоль берега (пять миль, сплошь забитых мачтами и пароходными трубами) к заведению под названием «Раффлз-отель», где кухня столь же превосходна, сколь безобразны номера. Да примут это к сведению путешественники. Питайтесь в «Раффлз», а ночевать отправляйтесь в отель «Европа».