Ее старшая подруга взглянула на бунтовщицу с осуждением.

— Я так и думал, — сказал я. — Полагаю, что американские девушки не отличаются по своим инстинктам от англичанок.

— Не Теофиль ли Готье говаривал, что вся разница между странами заключается только в жаргоне и мундирах полиции?

Что же, остается теперь во имя всех богов сразу сказать молоденькой леди (в Англии ее назвали Особой), которая самостоятельно зарабатывает себе на жизнь, конечно же, ненавидит свою работу и, словно из пращи, мечет вам в голову неуместные цитаты? То, что в нее непременно влюбляешься, но этого недостаточно. Необходимо учредить миссию.

У Сан-Франциско только один недостаток — с ним трудно расстаться. Подобно набожному Гансу Брайтману, я «ухожу из этого города у моря», сожалея о тех чудесных местах, которые покидаю. Я прощаюсь с учеными мужчинами и остроумными женщинами, «забегаловками», биржевыми конторами, где занимаются спекуляцией, покерными притонами, откуда с песнями и криками люди катятся к дьяволу под стук игральных костей в стаканчиках. Я с радостью остался бы, да боюсь, что, поистратившись, окажусь на улице, и тогда мне несдобровать. Внутренний голос подсказал мне: «Убирайся подобру-поздорову на север. Приударь-ка по Виктории и Ванкуверу, отдохни денек-дру-гой под сенью старого флага». И вот я направил свои стопы в Портленд, штат Орегон, что сулило полуторасуточное путешествие по железной дороге.

Мы тронулись в путь с весьма умеренной скоростью (миль двадцать пять в час, не более) по пригородным улицам, где проживало тысяч пятьдесят народу, и, продвигаясь сквозь толпы экипажей и ребятишек, мимо витрин магазинов, ухитрялись никого не задеть. Я был разочарован.

Когда негр-проводник снабдил пассажиров всем необходимым для ночлега и тут же, на полке, удалось разрешить проблему раздевания, меня озарила счастливая мысль: случись что-нибудь, придется оставаться на своем месте в ожидании, когда керосиновые лампы подожгут опрокинувшийся вагон и поджарят всех живьем. Значительно проще выбраться из переполненного театра, чем из пульмана. Когда я понял, что обилие никеля, плюша и красного шелка не спасает от духоты и пыли, поезд вырвался на залитые ярким солнечным светом берега реки Сакраменто. Полки были преобразованы в сиденья, поспешно открыли несколько окон, однако в длинном вагоне, похожем на гроб, не стало прохладнее. Мы сидели там словно чумазая команда. Было шесть утра, становилось нестерпимо жарко, однако своими заспанными глазами я увидел за окном страну Брета Гарта и возликовал. Там были сосны и холмы, те самые, поросшие мадронью [343]холмы, где сражались с судьбой его рудокопы. Там раскинулась пышущая жаром красноватая земля, которая словно демонстрировала, откуда они намывали золото. Промелькнули узкое высохшее ущелье и красная пыльная дорога, где, бывало, сам Гемлин [344]останавливал почтовые кареты, чтобы развлечься после элегантной праздности и блестящей карточной игры.

В лучах солнца лежали срубленные деревья, словно потом истекая смолой. Все это обнимала вездесущая, вибрирующая жара, точно такая, как и в рассказах Брета Гарта, жара, которую он своим волшебным пером словно загоняет в голову читателя. Когда мы остановились возле скопления ящиков, осчастливленных званием города, радость переполнила меня. Название местечка звучало как-то вызывающе — не то Амбервилль, не то Джексонбург, но он владел литым чугунным фонтаном, достойным города с тридцатитысячным населением. Рядом с фонтаном находился отель, который вместе с трубой был не выше семнадцати футов, а по соседству, на склонах холмов, стояли дубы и сосны, буйствовал кустарник. Бурый медвежонок (настоящий Малыш Сильвестр) был привязан к пеньку, торчавшему из земли напротив отеля; в пыльном мареве дремал навьюченный мул; какой-то человек в красной рубашке и шляпе с обвислыми полями подпирал плечом отель; рудокоп в синей рубашке завернул за угол, а двое других подались внутрь, чтобы опрокинуть стаканчик. Из соседнего домика вышла девушка и, прикрыв лицо загорелой ладонью, стала смотреть на тяжело отдувавшийся паровоз. Она не узнала меня, но я догадался, кто она, — это была Мелисса. Она так и не вышла замуж за школьного учителя и, вечно юная и прекрасная, осталась навсегда среди этих сосен. Краснорубашечника я тоже признал. Он был одним из тех бородачей, которые стояли за спиной Теннесси, когда тот вырвал компаньона из лап правосудия. Река Сакраменто, протекавшая тут же, кричала, что все это — правда. Поезд тронулся. Малыш Сильвестр остался стоять на своей мохнатой голове, а Мелисса взмахнула чепчиком.

— Нравится? — спросил адвокат, мой попутчик. — Ведь это для вас в диковинку?

— Нет. Хорошо знакомо. Хотя я не был нигде, кроме Англии, мне кажется, что я уже видел все это.

Последовал быстрый как молния ответ:

— Да, так когда-то жили в Венеции.

Адвокат понравился мне с первого взгляда. Мы выпили за Брета Гарта, который, как вы, наверно, помните, «заявил права на Калифорнию, но та отказалась от него. Он превратился в англичанина».

Откинувшись на спинку дивана, я ждал, когда миля за милей передо мной пройдут страницы давно прочитанной книги. Я получил все, что хотел: от «Незначительного человека», который, сидя на пеньке, играл с собакой, до «Той саркастической личности» — тихого мистера Брауна, который влез в поезд, появившись из леса, и из его уст действительно словно изливались сера и яд. Он только что проиграл дело в суде. А вот Юба Билл так и не показался. Поезда лишили его работы. Совершенно незнакомый хулиган прижал меня в угол и начал рассказывать о богатствах страны и о том, что должно было из этого получиться. Я запомнил из его лекции лишь, что Сакраменто, та самая река, изгибам которой мы так преданно следовали, изобилует форелью.

Затем в наш разговор вмешался крепкий жилистый старик с сильной проседью в волосах и стал расспрашивать о форели. Ему вторил секретарь страховой компании. Думаю, что тот шел по следам лиц, умерщвленных поездами, но тоже оказался заядлым рыболовом. Оба повернулись в мою сторону.

Откровенность жителей Запада просто восхитительна. Говорят, что в восточных штатах я встречу людей иного склада, намного сдержаннее. Калифорнийцы считают, что люди из Новой Англии принадлежат к другой породе. Это напоминает соперничество наших пенджабцев и мадрасцев; только здесь это выражается более ярко.

Старик взял отпуск, чтобы половить рыбу. Встретив «товарища по оружию», он предложил составить союз удилищ. Агент страховой компании промолвил: «Я не задержусь в Портленде, но могу познакомить вас с человеком, который наведет на рыбу». Потом оба рассказывали небылицы, а поезд мчался через леса. Вдали виднелась снежная вершина какой-то горы. Там, где местность была открытой, появились виноградники, фруктовые сады, пшеничные поля, и каждые десять миль — два-три десятка деревянных домишек и не менее трех церквушек (большой город имел бы тысячи две населения и безграничную веру в свое великое будущее). Время от времени мелькали яркие рекламные стенды, которые призывали людей оставаться на постоянное жительство, строиться и осваивать землю. В больших городах нам удавалось покупать местные газеты, узкие, как лезвие ножа, но вдвое острее — издания, переполненные рекламами на новые жатки и сноповязалки, сведениями о ценах на скот, перемещениях именитых граждан («чья слава простирается далеко за пределы их местожительства — на целые мили по Гарлемской дороге»). Эти листочки не отличались изяществом, но все они призывали добрых людей ходить за плугом, строить школы для ребятишек и заселять холмы. Только однажды я обратил внимание на резкую, весьма патетическую смену настроения. Мне показалось, что чья-то молодая душа изливала свое горе в стихах. Редактор втиснул строки между цветистыми рекламными объявлениями агента по продаже земельных участков (человека, торгующего землей с помощью лжи) и портного-еврея, который распродавал «шикарные» костюмы по «сногсшибательно низким ценам». Вот эти четверостишия. Думаю, они говорят сами за себя: