Маэлох присел на корточки и осмотрел ее.

— Ты не ранена? — ощупал ее он. — Проклятье, что это значит? Больше так не делай. Это животное могло растерзать тебя на куски. Ты видела, какие у него зубы?

— Она пела мне песенку, — зачарованно ответила Дахут.

— Пела? Тюлени не поют. Они лают.

— А она не лаяла, — упрямо заявила девочка и снова стала прежней Дахут. — Она пела мне о море, потому что я ее об этом попросила. — Она повернулась и крикнула в сверкающую даль: — Я еще вернусь! Я всегда буду к тебе возвращаться!

У нее испортилось настроение. Она одарила Маэлоха нахальной ухмылкой и подмигнула. Ему больше ничего не оставалось, кроме как усадить дочь Дахилис в лодку и отвезти ее домой к отцу.

Маэлох знал, что ему никогда не понять, что тут произошло, но ему, которому, как и его прародителю, приходилось иметь дело со смертью, не следовало так изумляться.

— Она пела? — спросил он.

— Пела, пела, — Дахут яростно закивала головой. — Она рассказывала мне о море.

— И что она тебе рассказывала?

— Я помню. Хочешь послушать? — Она запела дрожащим детским голоском, и полились слова и мелодия. Эту песню она не могла слышать в Исе.

Глубока, глубока, спит застывшая вода.

В океане чудо-рыба проплывает в никуда.

А о чем же все мечтают, когда сумерки пылают?

Лишь тюлени все узнают, все узнают, как всегда.

Далека, далека нам вечерняя звезда.

Шторм идет, гуляет ветер

И дождливы облака.

Лишь тюлени все заметят, все заметят,

как всегда.

Высота, высота — вверх в ночные небеса.

А в глубоком океане бурно плещется вода.

И белеющая пена изменяет все цвета.

Лишь тюлени, как обычно, в море будут

жить всегда.

Последние три года Грациллоний раз в месяц открывал заседание суда. В это время любой мог свободно войти в королевский дворец, послушать судебное разбирательство или подать ему жалобу, которую низшим властям не удалось решить. Он выслушивал каждого по очереди и по-военному быстро выносил решения. У него не было ни времени, ни терпения вдаваться в подробности, хотя он старался быть справедливым. В спорных случаях он обычно разрешал спор в пользу более бедных. Они быстрее отступались, чем богачи.

Обстановка была впечатляющая. Скамейки были расставлены ярусами так, чтобы слушатели могли видеть трон, на котором восседал король в малиновом платье с вышитым на нем золотым кругом, на его груди покоился ключ, на коленях лежал молоток. За столом слева от него сидел протоколист, записывающий каждое слово, справа находился правовед, перед которым лежал свиток с записанными на нем законами Иса.

Позади них стояли четыре легионера в полном боевом снаряжении; за ними возвышались изображения Троицы, Тараниса-отца, Белисамы-матери и бесчеловечного бога Лера.

В тот день за окнами лил дождь. Свечи в настенных подсвечниках и лампы на столах едва горели на сквозняке. Народу пришло больше, чем обычно, — должно было слушаться печально известное дело. В воздухе стоял стойкий запах мокрой шерстяной одежды.

Грациллоний слушал истцов в порядке пребывания. Нагон Демари возмутился, а возничий Доннерх расхохотался, узнав, что им придется ждать, пока не рассмотрят дела людей из низших слоев общества. Одна пожилая женщина заявила, что ей не нужно милосердие галликен, поскольку вдова ее сына сама может выплачивать ей пособие, раз ее сын умер; сопоставив цифры, Грациллоний постановил в пользу старухи. Мужчина, обвинявшийся в воровстве, привел с собой друзей, показания которых члены суда сочли ненадежными, и заявил, что в ночь, когда было совершено преступление, он был с ними; Грациллоний отпустил его за недостатком улик, но предупредил, что в следующий раз он не примет это во внимание. Моряк заявил, что капитан наказал его за малую провинность шестью ударами плетью, и он хочет получить компенсацию за несправедливое наказание; допросив нескольких человек из команды, Грациллоний сказал:

— Тебе повезло. Я бы тебе всыпал девять ударов.

Теперь настало время Нагона Демари, советника по труду среди суффетов, и Доннерха, сына возничего Арела. Нагон долго говорил о благотворительности, которую он оказывал при организации гильдии моряков Иса, о подъеме торговли, которая расцвела благодаря мудрости короля Граллона. Во время своей речи он то и дело морщился, строил гримасы: приземистый мужчина, с холодным взглядом, который, несмотря на аристократическое происхождение, был рожден в бедности и вскарабкался на вершину, заняв место в Совете.

— Пропустим это, ближе к делу, — прервал его Грациллоний.

Нагон бросил негодующий взгляд, но объяснил, что рассматриваемый груз, очевидно, предназначался для внутренней части страны, и по этой причине возничие должны принадлежать гильдии, платить налоги, нести ответственность за свою работу и оказывать гильдии такие услуги, какие потребует ее руководство. Доннерх не только в совершенно непристойных выражениях отказался выполнять эти просьбы, но и жестоко избил двоих членов братства, которые пришли его переубедить.

В зал вошли трое новоприбывших. Грациллоний подавил радостный вздох и поднял руку в знак приветствия.

— Одну минуту, — прервал он заседание. — Трижды приветствую вас, уважаемые господа! — и повторил то же самое по-латыни.

Корентин поздоровался. В письме ему предписывалось явиться, но Грациллоний не ждал его так скоро. Он и двое сильных молодых мужчин, которые, вероятно, были дьяконами, скорее всего, скакали во весь опор. Новый хорепископ Исанский сильно отличался от того лесного отшельника. Тот же нос, подбородок, те же скуластые щеки, глубоко посаженные глаза, кустистые брови, но волосы и борода были аккуратно подстрижены, и, очевидно, в хостеле, где ему пришлось заночевать, он помылся. Волосы на его непокрытой голове с выбритой тонзурой свисали мокрыми прядями, как мочало, на плечи была накинута новая пенула, доходившая ему до колен, а на ногах — сапоги, в которые он заправил штаны.

— Мы выслушаем вас завтра, — сказал Грациллоний стоявшим перед ним Нагону и Доннерху.

— Нет, — возразил Корентин. Он говорил на озисмийском наречии, но знал достаточно слов по-исански, поскольку был очень внимательным слушателем. Как он мог их запомнить? — Мы приехали рано, а Бог наказывает за гордыню. Мы подождем, пока вы закончите.

Он присел на последнюю скамейку. Дьяконы расположились рядом с ним.

Доннерх ответил на вопрос, который вертелся у Грациллония на языке.

— Я знаю этого человека, — воскликнул он. — Эгей, Корентин! — помахал он ему. Священник улыбнулся и тоже помахал ему в ответ. — Я недавно ездил в Турон, — сказал возничий, — он услышал, что я из Иса, и попросил дать ему пару уроков языка. Он мне заплатил, но я эти деньги заслужил. Как он меня измотал! — Доннерх был крупным молодым мужчиной, со светлыми волосами, веснушчатый и пребывал в неизменно веселом настроении.

— Может, мы продолжим рассмотрение дела, о король? — требовательно спросил Нагон.

— Только быстро, — ответил Грациллоний. Доннерх сказал:

— Клянусь Эпиллом, он врет! Я не обязан платить его поганой гильдии и выполнять его паршивые прихоти! Я так и сказал своим ребятам, независимым возничим. А вымогатель подослал ко мне парочку своих бандитов. Когда они заикнулись насчет сломанных рук, я стегнул мула и уехал. У меня была дубинка, на случай, если они попадутся мне на пути. Эй, меня тут обвиняют, а судьи не поверили ему, хотя он не посмел привести своих лжесвидетелей.

— Лжесвидетелей? — закричал Нагон. — Господи, я подал в суд от их имени, потому что их жестоко избили, чуть ли не полусмерти, после такого варварского нападения…

— Тихо! — приказал Грациллоний. — Думаешь, король слепой и глухой? Я приостановил слушания, Нагон Демари, потому что дело гораздо серьезнее, и ты, как мне кажется, переусердствовал со своими рабочими. В последнее время появилось слишком много темных историй. Эта — только одна из них.