Но на творчество Донателло все этого никакого воздействия не окажет, а один из его шедевров и вовсе сделается художественным воплощением гомосексуальности, самым, быть может, откровенным для своего времени. Это бронзовая статуя Давида в натуральную величину, установленная на пьедестале во внутреннем дворике палаццо Медичи. Это, пожалуй, одно из самых ценных творений искусства, созданных по заказу этой семьи. Правда, долгое время кое-кто утверждал, что Козимо вовсе не заказывал скульптуры, а просто купил ее, ведь никаких письменных свидетельств заказа нет; но эта версия опровергается двумя лавровыми венками: один украшает шляпу Давида, другой, побольше, окружает пьедестал. Святой, во имя которого построена церковь Медичи, как и святой-покровитель семьи, — Сан-Лоренцо, и это имя отзывается в итальянском lauro (лавр).

Статуя, можно повторить, — художественный шедевр откровенной, не стесняющейся себя гомосексуальности. Ее чувственная нагота лишь подчеркивается высокими, до колен кожаными ботинками Давида с их изящным орнаментом, большой широкополой, в «сельском стиле» шляпой и длинными прядями волос, ниспадающими на плечи. Подошвы ботинок с прорезями для пальцев небрежно покоятся на отсеченной голове поверженного Голиафа, но так, что явно преувеличенное в размерах перо его шлема словно ласкает изнутри бедро Давида. На фоне специально зачерненной бронзы плоть кажется особенно мягкой, гладкой и чувственной, что убеждает зрителя в том, что перед ним не идеализированный ренессансный образ либо скульптурная метафора античного героя, перед которой мы застываем в благоговении; напротив, эта фигура очаровывает взгляд, соблазняя блеском своего совершенства. И все же неотразимость ее красоты никак не сводится к откровенной эротике гомосексуального толка, это нечто значительно большее, чем объект чувственного желания, это — художественный шедевр.

И вновь, в который уже раз, приходится говорить о научном аспекте произведения искусства. Это была первая за тысячелетие свободно стоящая, то есть не нуждающаяся в поддержке бронзовая скульптура, и уже одно это свидетельствует о возрождении утраченного знания; сама лепка представляет собой выдающееся техническое достижение. Раньше статуи устанавливались в нишах домов либо представляли собой архитектурное украшение, но никак не самостоятельное произведение искусства, так что и новый статус требовал некоего научного осмысления. «Давид» — работа исключительно точная с анатомической точки зрения, она требует отнюдь не поверхностного знакомства с предметом. Отроческая пухлость, смягчающая линию ребер, слегка выступающий вперед живот, изгиб бедер и тугая кожа указательного пальца, впившегося в меч, — все свидетельствует о точном знании физиологии. И в то же время это, со всей несомненностью, скульптурное изображение конкретного человеческого тела, определенного индивида. Чувственность самой позы даже сегодня может оскорбить ортодоксов, но ничего искусственного в ней нет: анатомически и физиологически пропорции выдержаны абсолютно точно — искусство вступает в союз с наукой.

И все же в скульптуре Донателло сохраняется некоторая тайна. Сам Давид имел для Флоренции символическое значение: герой, победивший Голиафа, это воплощение тирании, представлял собой воплощение республики, свободной от автократического правления. Это объясняет, отчего была заказана именно эта скульптура, точно так же, как сексуальные склонности Донателло объясняют, отчего она выполнена так, а не иначе. И тем не менее можно ли утверждать, что от Донателло ожидали именно такой статуи? Наверняка были предварительные наброски и зарисовки, которые просматривал Козимо, имея, таким образом, представление о ходе работы; что же заставило поместить завершенную работу на самое почетное место — в центр двора палаццо Медичи? У нас нет никаких сведений о том, что «Давид», будучи представлен зрителям, вызвал какие-либо нарекания; напротив, семья Медичи, а Козимо в особенности, приняли его как будто всем сердцем, а ведь скульптура не просто несколько нарушает замысел изображения Давида как символа республиканской Флоренции — она его полностью разрушает.

Но может быть, в этом несоответствии тайна и заключена; ее несравненная красота, настолько стирающая половые особенности, что закрадывается мысль о гермафродитской природе, насыщена, вполне вероятно, эзотерическим смыслом. Гермафродит — смешение Гермеса и Афродиты — популярная фигура классической мифологии, игравшая также ключевую роль в алхимии и герметизме, переживших в эпоху Ренессанса второе рождение — вместе с такими «науками», как астрология и магия. Все они достигли расцвета в Константинополе, а в Европу попали вместе со своими адептами и наплывом рукописей, предшествовавшим падению Византии. Таким образом, Ренессанс — это возрождение одновременно рационального и иррационального знания (показателем этой двойственности может, между прочим, служить тот факт, что, еще не закончив переводы Платона, Фичино отвлекся на перевод «Corpus Hermeticum» легендарного греческого алхимика Трисмегиста). В общем, совершенно не исключено, что «Давид» Донателло был задуман как образ некоего синтеза знания или безупречной красоты, тайны которой от нас ускользают. А сочетание мужской и женской сексуальности отнюдь не противоречит платоновскому идеалу человеческого совершенства. 

Мы знаем, что Козимо де Медичи был человеком чрезвычайно осмотрительным и осторожным в личной, политической и профессиональной жизни. Так отчего же он был столь расточителен в своей роли покровителя искусств?

Существует несколько объяснений, каждое из которых бросает свет на его сложный характер. Прежде всего, его преследовало чувство вины, ибо, хотя церковь и смотрела на это дело сквозь пальцы, христианское учение, как и прежде, отвергало ростовщичество: «Если дашь деньги взаймы... не налагай роста», говорится в книге «Исхода» (22:25), да и многие другие указания не оставляют на этот счет никаких сомнений. Не забывал Козимо и о заповеди Иисуса Христа: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в Царство Небесное» (Мф., 19:24). Всю жизнь Козимо оставался верующим христианином, повторявшим, что бухгалтерские книги банка Медичи, как и других банков того времени, следует открывать таким напутствием: «Col Nome di Dio e di Bona Ventura» (в данном контексте это высказывание часто переводили как «Во имя Бога и Выгоды», имея в виду, что «выгода» — это и есть для банкира bona ventura, то есть добрая судьба). В какой-то момент это противоречие между верой и повседневной деятельностью начало не на шутку тревожить совесть Козимо, и, когда ему едва перевалило за сорок, он испросил у папы Евгения IV, жившего тогда во Флоренции, частную аудиенцию. Папа сказал, что, дабы прийти в согласие со своей совестью, ему стоило бы профинансировать реставрацию монастыря Сан-Марко, и Козимо немедленно усадил за эту работу, стоившую ему в конечном итоге более 30 000 флоринов, Микелоццо. Деньги были огромные, но Козимо, кажется, всем сердцем отдался этому делу, он даже выделил себе специальную келью в Сан-Марко, куда время от времени удалялся для медитаций. Именно тогда он начал вести регулярные теологические беседы с приором Антонио Пьероцци, невысоким, живого ума человеком, обладавшим чрезвычайно твердым и суровым характером. Исключительные душевные качества Пьероцци обеспечили ему посмертную канонизацию.

Кое-что в характере Пьероцци было особенно близко Козимо, и совершенно не исключено, что именно святой приор подтолкнул его к поискам полного прощения за свершенные грехи. Если говорить о ростовщичестве, это могла быть только раздача всего нажитого таким путем. Да, это может объяснить необыкновенную щедрость Козимо-покровителя искусств, хотя тщательное изучение «libro segreto» убеждает в том, что даже огромная сумма в 660 000 флоринов, которые он потратил на поддержку искусств, отнюдь не равняется всем его доходам. Подсчитано, что Козимо унаследовал от отца где-то около 100 000 флоринов и, при всей своей филантропии, оставил наследникам более 200 000 флоринов.