Следует, однако, иметь в виду, что то, о чем идет речь, представляло собой процесс долгого и постепенного развития. Многие из тех ценностей, свойственных средневековой мысли, не будут отброшены мгновенно либо полностью. Новый гуманизм разовьется в бесспорном и всепроникающем контексте христианского вероучения. Самые ранние возрожденческие произведения живописи, литературы, архитектуры были целиком пропитаны религией: на картинах изображались библейские сюжеты, поэзия имела набожный характер, архитекторы строили церкви и т.д. В общем, то, что рассматривалось как новаторские черты формирующихся гуманистических представлений, проявлялось нередко как небольшой сдвиг в нюансах. Приближение Ренессанса, как и его полный расцвет, следует рассматривать не как некий внезапный прорыв в совершенно новую эру, но как цепь медленных комплексных перемен. То, что в XIV веке выглядело прозрениями Петрарки, минует несколько долгих, на два века растянувшихся стадий, прежде чем достигнет своего полного осуществления.
Одной из ведущих фигур во флорентийских гуманистических кругах на рубеже XV века был Никколо Никколи, ставший другом юного Козимо де Медичи. Будучи на двадцать пять лет его старше, Никколи происходил из семьи одного из тех торговцев шерстью, что сделали состояние, когда Флоренция оправлялась от последствий Черной Смерти. Хотя и унесла чума почти половину населения города, возрождение шло относительно быстрыми темпами, отчасти потому, что беда ударила прежде всего по беднякам и неквалифицированным рабочим. Те же, кто располагал хоть какими-то деньгами, а таких во Флоренции было значительно больше, чем в иных, менее преуспевающих и менее демократических обществах, просто удалились в сельскую местность.
Никколо Никколи станет одним из первых арбитров той идеологии и тех художественных вкусов, которые сформируют Ренессанс, а разыскания старинных текстов и пропаганда идей античности и вовсе превратится в главное дело его жизни. Вскоре после знакомства с молодым Козимо они оба засобирались в Святую землю на поиски греческих манускриптов, но этому воспротивился Джованни, и Козимо стал обучаться семейному банковскому делу. Вряд ли он долго сожалел об этом: пройдет время, и Козимо сделается исключительно способным, пусть, наверное, и слишком осторожным банкиром, в духе отца. В то же время полученное им гуманистическое воспитание и рано завязавшаяся дружба с Никколо Никколи тоже затронули какие-то важные струны его характера, ибо по смерти отца Козимо начал отдавать немалую часть своей кипучей энергии осуществлению различных гуманитарных проектов. Финансируя, после отхода от дел, строительство церквей, Джованни прежде всего следовал флорентийским понятиям о гражданском долге. Иное дело Козимо — для него это была внутренняя потребность, и все то время, деньги, энергия, которые он будет посвящать такого рода деятельности, лишний раз покажут, что в первые сорок лет его жизни эту потребность просто приходилось подавлять.
В глазах многих флорентийцев, в том числе, разумеется, и Джованни ди Биччи, Никколи был личностью вполне неоднозначной. Расхаживая в античной римской тоге и всячески демонстрируя свою «тонкую восприимчивость», он представлял собой несколько абсурдную фигуру и выглядел скорее записным аристократом, который просто проматывает полученное наследство. В то же время были в его характере и сила, и твердость, и вместе со своим другом, старейшиной среди флорентийских государственных мужей Палла Строцци, он сыграл выдающуюся роль в становлении Флорентийского университета, который был основан в 1321 году, но вскоре погрузился в трясину средневековой схоластики. В 1397 году Никколи и Строцци удовлетворили давнее желание Петрарки образовать в университете кафедру по изучению культуры Древней Греции, что позволило заняться недавно обнаруженными рукописями Платона; для этого они назначили на профессорскую должность Мануэля Хрисолораса, исполнявшего в Италии обязанности посланника византийского императора (древнегреческий в средневековые времена не пользовался сколько-нибудь значительной популярностью, даже Петрарка не вполне овладел им, главным образом потому, что не было хороших учителей).
Влияние Никколи во Флоренции было практически безграничным: на протяжении первых трех десятилетий XV века он председательствовал на всех городских собраниях интеллектуалов, играя таким образом роль неформального министра культуры. Помимо содержания роскошного дома во Флоренции, Никколи платил специально отобранным людям, которые по его поручению разъезжали по Европе в поисках старинных рукописей — дорогостоящее занятие, которое в конце концов едва не поставило его на грань банкротства. Избежать его удалось лишь благодаря закулисному вмешательству Козимо, отдавшего распоряжение всем филиалам банка Медичи безоговорочно принимать к оплате переводные векселя Никколи. Это было весьма кстати, тем более что резкие манеры Никколи отталкивали от него людей за пределами флорентийского круга гуманистов, да и там нередко вспыхивали острые конфликты. Но самые шумные ссоры происходили дома, с любовницей Бенвенутой, которая до того жила с младшим братом Никколи: если верить источнику того времени, эта «сирена приобрела благодаря своему обаянию и обольстительным манерам такую власть над Никколо, что вопреки своим лучшим принципам» он увел ее у брата. Платой стало открытие того, что Бенвенута требует куда большего внимания, нежели готов или может уделить ей ученый-гуманитарий, и в результате тихая холостяцкая жизнь в доме превратилась в настоящую драму с ее театральными эффектами.
Строгий вкус не позволял Никколи заниматься оригинальным творчеством, ибо, пытаясь запечатлеть свои идеи на бумаге, он остро ощущал то, что ему казалось слабостями, хотя в каком-то роде его писания будут иметь продолжительный отклик в Италии. У Никколи была привычка делать копии редких манускриптов, хранящихся в его домашней библиотеке. Те же, что приобрести не удавалось, он одалживал, чтобы записать их содержание — век книгопечатания был еще впереди, и иного способа распространения книжного знания не существовало. По иронии судьбы, именно эта техническая работа оставит наиболее определенный и долговечный след: выработанный им специально для переписки редких манускриптов ясный, четкий, с наклоном вперед шрифт будет впоследствии, уже после его смерти, взят на вооружение первыми итальянскими печатниками и получит наименование italic — курсив.
Влияние Никколи выйдет за пределы литературы и сыграет весьма немаловажную роль в формировании творческой манеры таких художников, как Донателло и Брунеллески, которые познакомились с ним в доме Козимо. Именно Никколи привил Донателло острый интерес к классической скульптуре, и он же открыл Брунеллески глаза на чудеса античного Рима, лежащего в руинах под тусклым средневековым городом, выросшим на его месте. После смерти Никколи в 1437 году восемьсот книг его библиотеки унаследовал Козимо. Никколи всегда считал свое собрание общим достоянием, открытым любому ученому и художнику, подверженному тому же духу вопрошания, что и хозяин, и он был уверен, что Козимо сохранит и разовьет эту традицию публичности. Четыреста манускриптов Никколи составят ядро библиотеки Медичи, которую Козимо откроет в 1444 году, при переезде в палаццо Медичи на виа Ларга. К унаследованным Козимо добавит манускрипты из собственного собрания, и таким образом возникнет первая в Европе публичная библиотека. Ее читателям предоставлялась возможность брать оригиналы на дом, Козимо же постоянно увеличивал библиотечные фонды. Было время, когда он нанимал не менее сорока пяти переписчиков, которые за два года изготовили более двухсот копий. Впоследствии Козимо разделит унаследованные от Никколи манускрипты на две части — одну оставит во Флоренции, другую передаст библиотеке, созданной им при венецианском монастыре Сан-Джорджио Маджоре — в знак благодарности за гостеприимство, оказанное изгнаннику.
Еще одно новшество состояло в том, что библиотека Козимо питала людей сведениями, источником которых была не только церковь — она стала первым носителем нового светского знания. А с другой стороны, манускрипты, предоставленные Козимо для библиотеки в Сан-Джорджио Маджоре, учреждении религиозном, знаменовали расширение круга знаний, доступных в церкви. Последняя теряла свою средневековую монополию на ученость, но поначалу не было никакого конфликта — светское и сакральное знание сосуществовали в мире и согласии.
