— Когда сочтет, что пора пришла. — То есть убей меня Бог, если я знаю; мне и самому интересно.

Они оплатили счет и вышли, потом вместе отправились на Холм — Пирсон в Рассел-билдинг, а Митчелл в Дирксен. Одна из секретарш была уже на месте; Митчелл пожелал ей доброго утра, затем прошел к угловому столу у окна.

«Небулус», сказал Хазлам, возможно, в Лондоне; а еще «Ромулус» и «Экскалибур». Сейчас звонить рановато — он попробует в полдень, скажет бывшему вице-президенту, что опять прилетит переговорить с ним.

Зазвонил телефон.

— Митч?

— Да.

— Это Эд. Я забыл сказать тебе спасибо.

Первая встреча Пирсона с Донахью и его помощниками состоялась в девять, последняя — в половине седьмого. Тема первого совещания была обычной: расписание сенатора на этот день плюс выбор сопровождающих; насущные вопросы и всякая мелочь.

Последнее же совещание и было собственно «военным советом»: его члены, как всегда, расселись по местам в кабинете сенатора, Донахью оделил всех пивом и, явно расслабившись, занял свое кресло за столом; Пирсон сел на стул справа от Донахью, напротив камина.

По Джеку незаметно, что он устал, подумал Пирсон; а ведь в это время года сенаторы обычно выглядят довольно-таки потрепанными. Однако Джек еще не начал борьбы; даже не объявил о своих намерениях собственным помощникам.

Они обсудили результаты последних опросов и газетные материалы, настроения ключевых политиков и партийных лидеров, реакцию на поездку в Эйнджел-Файр. Кто из «делателей королей» уже высказал свое мнение, а кто из денежных мешков пока помалкивает.

— Какова позиция Лаваля? — спросил Донахью.

— Пока выжидает, — ответил один из юристов.

— Откуда ты знаешь?

— Завтракал с его адвокатом на прошлой неделе.

— Кто приглашал?

— Он.

— А как насчет прочих кандидатов? — спросил Донахью у другого юриста.

— Пока идут голова в голову.

— Но?

— У Маккензи трудности.

Маккензи был старшим сенатором и одним из фаворитов — он выдвинул свою кандидатуру полгода назад.

— Какие?

— Проблемы с его финансовой компанией.

Обычно финансовые дела членов Конгресса велись независимыми компаниями — это не позволяло конгрессменам влиять на избирателей в своих собственных финансовых интересах, а также защищало их от обвинений в такого рода влиянии.

— Что за проблемы?

— Ходят слухи, что компания Маккензи не независима.

А если в этом есть хотя бы часть правды, то Маккензи можно считать выбывшим из борьбы, и неважно, каким путем конкуренты этого добьются: отправят нужные материалы в прессу или партийному лидеру, который заставит Меккензи уйти ради сохранения чести партии.

— Мы в это лезть не будем, — сказал Донахью.

Он и в Белом доме будет таким же, вдруг подумал Пирсон. Полная концентрация на том документе или списке, что лежит перед ним. Спокойствие, даже в час максимальной опасности. Странно, отчего ему внезапно вспомнились слова из речи Кеннеди.

— График сенатора Донахью на период отпуска. — Он назвал очередной пункт повестки дня. — Мы с Джеком летим в Бостон, Дайана с нами, Марк ведет дела в Вашингтоне. Обычные встречи и визиты. Вернемся к Арлингтону.

Возможно, поэтому он и вспомнил ту фразу.

— Хотя ежегодное посещение кладбища — личное дело Джека, в нынешнем году к этому может быть привлечено внимание прессы, рассматривающей его как потенциального кандидата. Если так, мы возражать не станем.

К памятнику Кеннеди приходили и другие — миллионы других. Многие фотографировали его. Многие — даже теперь, тридцать лет спустя — вынуждены были отворачиваться; взрослые люди в форме не стеснялись вынимать платки и вытирать ими слезы. Конечно, там бывали и политики: они отдавали погибшему дань уважения, хотя частенько рядом оказывались и операторы с телекамерами.

Но для Джека Донахью это мероприятие было особенным — личным.

Джек и сейчас думает об этом, понимал Пирсон; он уже видит, как все это будет происходить.

«Линкольн» минует Мемориал-бридж, медленно проедет по Джефферсон-драйв к кладбищу: пологие склоны холмов справа и ряды белых крестов впереди.

Затем сенатор, его родные и близкие друзья выйдут из автомобилей; Донахью оправит на себе пиджак, вынет из машины две красные гвоздики и пойдет туда, а остальные задержатся, давая ему возможность подойти к памятнику в одиночестве.

Терраса из полированного гранита справа и обрыв к Потомаку; вдалеке сияющие здания Вашингтона. Перед Донахью восемь гранитных ступеней — Пирсон пересчитывал их каждый год. Затем поворот налево, и блеск гранита вдруг сменяется белизной мрамора; последние ступени, а за ними — прямоугольник из необработанных гранитных плит. Две таблички слева и справа, третья, побольше, — посередине:

И за ней — Вечный огонь.

Секунд десять, или чуть дольше, Донахью будет глядеть в небо, потом опустится на колени и положит две гвоздики у края центральной таблички.

Одну — президенту, убитому в Далласе, а другую — морскому лейтенанту, погибшему в Тихом океане во время Второй мировой войны.

Потом Донахью встанет на ноги, и семья присоединится к нему; Кэт слева, дочки по обе стороны от них.

До сих пор, думал Пирсон, он помнит то место и тот день, когда Джек рассказал ему.

Я открою тебе кое-что, сказал Джек; вдруг об этом пронюхает оппозиция, вдруг они попытаются использовать это против меня. Учти — я ведь католик.

О чем ты, спросил Пирсон; что такое ты хочешь мне рассказать? Почему ты считаешь, что я должен знать об этом?

Потому что мы работаем вместе, ответил Джек. И рассказал ему.

О том, что его родители дружили с Кеннеди, хотя это и так все знали. О том, что его отец был хорошим человеком, но не политиком — об этом Пирсон тоже слышал. О том, что его отец не был его отцом, — а вот это было для Пирсона новостью.

О том, что его настоящий отец и Джон Кеннеди вместе служили в Тихоокеанском флоте — это Пирсон проверил. О том, что спустя три недели после чудесного спасения Кеннеди с тонущего катера отец Джека Донахью погиб в бою при сходных обстоятельствах. О том, что в это время мать Джека уже носила его под сердцем, хотя отец об этом так и не узнал. О том, что ее взял замуж благородный друг семьи — он-то и дал ему свое имя.

Поэтому раз в году, в холодном месяце феврале, Джек посещал Бостонское кладбище, где покоился взрастивший его человек. И также раз в году, когда стояла августовская жара, он приезжал в Арлингтон и отдавал дань памяти отцу, погибшему в бою и потому не имеющему собственной могилы, куда его сын мог бы положить цветы.

Когда Джек занялся общественной деятельностью, в стране царила консервативная, пуританская мораль, и обстоятельства его рождения, стань они известны, навеки закрыли бы перед ним выбранный путь. И теперь, двадцать пять лет спустя и через сорок пять лет после того, как его отец отдал свою жизнь за родину, могли найтись люди, которые не постеснялись бы потревожить его дух и воспрепятствовать его сыну занять пост президента.

— А если кто-нибудь спросит? — Это был юрист, призванный ограждать Донахью от нападок со стороны.

— Раньше ведь не спрашивали.

— Но раньше Джек не вступал в борьбу за президентство.

Они замерли, ожидая.

— Спросят, так скажем. — Донахью снял ноги со стола, подошел к холодильнику и достал оттуда еще пива для всех. — Черт побери, мне нечего стыдиться. Может, они и так уже все знают.

Полчаса спустя совещание закончилось; Донахью прощался со всеми, не вставая с места, пока в комнате не остались только он да Пирсон. В Рассел-билдинг царила тишина — не слышно было ни голосов, ни шагов, отдающихся эхом среди мраморных стен.

— Ну, как все движется, Эд?

Каково настоящееположение дел? Каковы наши реальныеуспехи?

— Осталось только объявить.

— А как насчет встречи Джона с адвокатом Лаваля?