— Погоди, погоди… Что-то конкретное тебе запомнилось? Посещение… я не знаю… какого-нибудь местного музея, где твой отец обратил на что-то твое внимание… Может быть, на раскопках вы вместе откопали нечто… особенное, а?

— Это было очень давно, Мэгги. Я был сопливым мальчишкой и, честно признаюсь, совершенно не интересовался историей и археологией. Абсолютно. Мне было это все по барабану. Я даже говорил отцу, но он не слушал. Не мог поверить… — Ури грустно хмыкнул. — Может быть, поэтому мне ничего толком и не запомнилось.

— Неужели совсем ничего? Может, там с вами случилось что-то? Какое-нибудь происшествие?

— Знаешь, что мне хорошо врезалось в память? Мы постоянно толкались в каких-то очередях, мне ничего не разрешали трогать руками, вокруг не было других детей, и меня постоянно посылали за минералкой.

— И это все?

— Почему все? Мне еще запомнился перелет туда и обратно.

Мэгги вздохнула.

— Думай, Ури, думай! Твой отец не просто так заговорил об этом. В этих словах ключ к разгадке тайны! Попытайся заново все вспомнить, прямо по дням.

— По дням? Я тебя умоляю, Мэгги…

Он надолго замолчал, рассеянно баюкая в руках стакан виски.

— Ну, я так скажу… Сама поездка меня не вдохновила. Мне по большому счету было все равно, куда ехать — на Крит или, скажем, в Италию. Мы поехали на Крит. Чудесно! Да и Боге ним, с Критом… Мне другое важно было. Я впервые на несколько дней остался наедине с отцом. Такого прежде не случалось… — Он снова улыбнулся одними губами. — И после тоже.

— Вы, наверно, много разговаривали?

— Скорее он говорил, а я слушал. Он рассказывал о минойской цивилизации и ее представителях. Говорил что-то вроде: «Некогда это был великий народ, Ури, а посмотри, что с ним стало теперь. Он прекратил свое существование! Нет такой страны, нет такого народа. И эта опасность всегда стояла перед нами, евреями. Несколько раз за свою историю евреи находились буквально в шаге от полного уничтожения. Но все-таки мы устояли. И нам очень нужна наша земля. Нам очень нужен Израиль как надежная гарантия того, что мы будем жить и дальше. Знаешь, сынок, после всего, что выпало на нашу долю, мы это заслужили». Вот так он примерно говорил. Впрочем, чему удивляться…

Мэгги была вся внимание. Она знала, что порой надо лишь дать человеку выговориться и внимательно следить за каждым его словом. Рано или поздно он произнесет ключевую фразу, которая объяснит все.

— Так, а еще?

— Он рассказывал о своих родителях. О матери, которая погибла от рук нацистов. Об отце, которому повезло пережить самую страшную войну. Мне было интересно. Оказывается, деда прятала у себя какая-то семья — не евреи, а венгры. Какие-то крестьяне. Дед и его двоюродный брат больше года укрывались в хлеву. А потом им пришлось бежать и они несколько километров ползли на брюхе по канализационным трубам…

И отец, конечно же, мгновенно подверстал под этот рассказ политику. Он сказал, будто жизнь деда — наглядное доказательство того, что евреям необходима земля, на которой они будут сами в своем праве и где никому не придется их спасать от гибели. Он говорил: «Нам нужна своя страна, которую мы сами будем защищать в случае необходимости. Мы больше не хотим прятаться в хлевах и амбарах».

Вторая мировая война и нацисты… Мэгги насторожилась. Ей вспомнилась череда громких журналистских скандалов, всерьез потрепавших репутацию некоторых швейцарских банков, которые якобы присвоили средства, находившиеся на счетах евреев, погибших во время холокоста. Может быть, стоит покопать в этом направлении?

— Ури, а что твой отец говорил про Женеву? Может, у твоей семьи были…

— Не смеши меня, Мэгги. У моей семьи никогда не было достаточно денег, чтобы можно было держать их в банке. Ни до войны, ни после.

— Хорошо, тогда, значит, не деньги, а что-нибудь другое! Сейфовая ячейка, в которой что-то хранилось. В Женеве. А? Может, твой отец просто положил туда эту табличку на хранение? Чего уж проще-то?

— Нет, это не похоже на отца. Сейфовая ячейка в швейцарском банке? Нет-нет… Я уж молчу о том, что это недешевое удовольствие само по себе. И потом, у него просто не было времени слетать в Женеву, припрятать там табличку и вернуться обратно.

Мэгги пришлось с этим согласиться.

— А что это он такое говорил в самом конце? «…Если я уйду из этой жизни, ты найдешь меня в другой. Она есть». Что это могло значить? Насколько я помню, твой отец вовсе не отличался религиозным отношением к жизни.

— Да, я сам удивился этим словам. А в общем, что мы можем знать об эволюции внутреннего мира человека, которому попало в руки завещание самого Авраама? И который — не будем забывать об этом — сознавал, что ему угрожает смертельная опасность. В этих условиях любой откажется от атеизма.

В глазах Ури отразилась печаль. Мэгги стало его жалко до слез.

— Извини, Ури, мы так спокойно говорим о твоем отце… А ведь у тебя это совсем свежая рана на сердце… Извини меня.

— Не извиняйся, Мэгги, ты-то тут при чем? Просто… мне вдруг стало обидно, до жути обидно, что я так плохо знал своего отца. Собственно, почти не знал. И между нами не было ничего такого сокровенного, что, наверно, обычно бывает между отцом и сыном. Все свои тайны он всегда держал при себе. Как можно было ладить с таким человеком?

Мэгги вдруг перехватила красноречивый взгляд официантки.

— Слушай, они скоро будут закрываться. Пойдем отсюда.

К его удивлению, они направились не к лифтам, а на ресепшн. Мэгги подозвала администратора и потребовала дать ей другой номер, так как в том-де было слишком шумно. Тот для приличия немного поупирался, но в конце концов уступил и выдал ей ключи с номером 302. Мэгги вернулась к Ури довольная.

— Будем надеяться, что в новой комнате «жучков» еще нет, — весело сказала она.

Ури настоял на том, чтобы проводить ее до двери в номер. Прощаясь, она спросила, где он собирается ночевать. И этот вопрос явно застал Ури врасплох.

— Э-э… За моей квартирой, конечно, установлена слежка, значит… значит… Видимо, в доме родителей. Хотя и там, видимо, меня ждут… Не знаю…

— Мне кажется, ты еще жив лишь потому, что всегда находишься рядом со мной, неприкасаемой американкой, — с улыбкой проговорила Мэгги.

— В таком случае, видимо, нам не стоит расставаться на ночь.

Иерусалим, четверг, 22:25

Мэгги знала, что ей стоит воспринимать его слова как шутку, что надо отказаться. Предложить ему поспать в машине на охраняемой стоянке, в конце концов. Но она не смогла. Лишь попыталась успокоить себя мыслями о том, что Ури расположится на диване в комнате, а она запрет в спальню дверь.

Она даже демонстративно подошла к шкафу и начала рыться в нем в поисках второго комплекта спального белья. Но когда обернулась, обнаружила вдруг Ури у себя за спиной.

— Ури, послушай…

— Я уже это слышал, — ответил он и приложил палец к ее губам.

А через минуту он уже нежно целовал ее. И она чувствовала, как в них обоих просыпается и нарастает желание. Вчера им удалось остановиться — точнее, ей удалось. Сейчас же не было сил… Вскоре она заметила, что не столько Ури, сколько она целует его и крепко прижимает к себе. Мэгги даже чуть испугалась себя самой, но ничего поделать уже не могла. Слишком уж долго копилось в ней это желание, и теперь просто не существовало силы, способной удержать его в рамках.

Она запустила пальцы в волосы Ури, жадно вдыхая его запах, а он в это время сражался с «молнией» на ее блузке. Они сами не помнили, как оказались на неразобранной постели. Как разделись. Как соединились. Способность анализировать то, что с ними происходило, посещала Мэгги лишь краткими вспышками. Вот она лежит под Ури и руки ее скользят по его спине, она чувствует, какая у него горячая кожа… Вот она видит прямо перед собой его глаза, в которых страсть, мужское возбуждение и еще что-то…

Они не размыкали объятий на протяжении нескольких часов кряду, будучи не в состоянии насытиться друг другом.