Захватив крючковатыми пальцами розовую жемчужинку, он аккуратно нанизал ее на нить, на которой уже болталось несколько шариков других цветов, фальшивый рубин и жестяная пробка от бутылки кока-колы. Джафар усмехнулся. У него получился превосходный браслетик, в самую пору какой-нибудь малолетней моднице, желающей покрасоваться с ним пару недель на школьном дворе.

И лишь если приглядываться специально, можно заметить на нитке еще одну крошечную вещичку. Золотую. Обычный листик, будто сорванный с золотого куста. Красивый, тонко сделанный. Но дело не в материале, хотя мало кому взбредет в голову, что на игрушечном браслете каким-то образом вдруг очутилось настоящее золото, а совсем в другом. И лишь немногие способны были об этом догадаться.

В багдадском музее этот листик и его собрат лежали под стеклянным колпаком на бархатной подушечке, а витринная табличка гласила, что это сережки шумерской принцессы, которым насчитывается ни много ни мало… четыре с половиной тысячи лет.

Джафар позаботился о том, чтобы бесценная реликвия превратилась в ничто, затерявшись на двух игрушечных браслетах между пробками от кока-колы и фальшивыми жемчужинами.

Затем настала очередь царских печатей — кургузых каменных бочонков с тонкими клинописными узорами. Пять тысячелетий назад их смазывали охрой и прокатывали по глиняным табличкам, запечатлевая высочайший автограф. Гениальное изобретение для своего времени. Но не менее гениальным был и способ, которым Джафар решил воспользоваться, чтобы укрыть их от посторонних взоров. Он водрузил на верстак громоздкий деревянный ящик, присланный ему неделю назад из швейцарского Невшателя. Внутри оказался целый мини-городок из игрушечных рыцарских замков и шале, воплощенных в фанере до мельчайших деталей — с расписными витражными окнами, с башенками и рвами, даже с прилегающими лужайками, обнесенными псевдокаменными стенами. Все это были музыкальные шкатулки, в чем можно было убедиться, сняв их крышки. Особый ключик после нескольких поворотов вызывал к жизни писклявую, отдающую жестяным дребезжанием мелодию.

Джафар потратил несколько месяцев на то, чтобы отыскать нужные шкатулки и удостовериться, что они послужат идеальным тайником для печатей. Он лично, подслеповато щурясь в своих очках, проштудировал десятки специализированных веб-сайтов в Интернете, переговорил с несколькими мастерами и наконец сделал свой выбор. Сняв крышу с одного из замков, он миниатюрной отверткой отвинтил коробку с музыкальным механизмом и вскрыл кожух. Вот оно! Утыканный крошечными шипами вращающийся барабан, по которому ударял молоточек, производя на свет нехитрую мелодию. Вся ценность была в барабане. А точнее, в том, что он был полым. Действуя в латексных хирургических перчатках, Джафар осторожно снял с полочки первую печать и, затаив дыхание, начал аккуратно, сантиметр за сантиметром проталкивать ее в барабан. Она вошла внутрь просто идеально! Джафар обвел торжествующим взором свою маленькую каморку и быстро пересчитал печати, оставшиеся на полочке. Они были разными по форме и диаметру, но и барабаны в игрушечных домиках тоже были разными — прежде чем сделать свой заказ, Джафар тщательно выписал все необходимые размеры. Швейцарцы — вот ведь нация! — сработали воистину безукоризненно. Остальное дело техники…

Конечно, он управился бы гораздо быстрее, будь у него хоть один стоящий помощник. Взгляд Джафара упал на рулоны упаковочного полиэтилена, и старик вздохнул — три месяца ушло у него на то, чтобы упрятать десятки глиняных табличек с шумерскими письменами. Целых три месяца!..

Он сверился с настенным календарем, украшенным фотографией короля и его прекрасной жены-американки. Ну ничего! Зато теперь работа почти закончена и через пару дней посылочка с «игрушками» отправится прямиком в Лондон. С другой стороны, оно даже хорошо, что Джафар не торопился и все сделал сам — это практически исключало вероятность ошибки. Тем более в его бизнесе — торговле древностями — время всегда было лучшим союзником. Чем дольше ждешь, тем дороже продашь. Аксиома. В конце концов, сами древности ждали новой встречи с людьми четыре с половиной тысячи лет.

Иерусалим, среда, 13:23

Из Псагота ехали с ветерком. В машине долго тянулось неловкое молчание. Первой не выдержала Мэгги:

— Какого черта вы заикнулись о Нури?

— Я рассчитывал, что Акива нам что-нибудь о нем расскажет.

— Неужели не было ясно по разговору, что он ничего не собирался нам рассказывать? Еще неизвестно, может, это против его интересов — рассказывать что-либо нам.

— Вы еще скажите, будто Акива Шапиро убил моих родителей. В чем вы его подозреваете?

«Что ж ты так припустила-то, девочка? Ну-ка осади лошадок…» — мысленно одернула себя Мэгги. Идиотская беседа с Шапиро настолько взвинтила ее, что она совсем позабыла о двух главных принципах работы настоящего переговорщика — соблюдении хладнокровия и недопустимости поспешных оценок.

— Ури, объясните, что в моей идее такого безумного? — уже совершенно спокойно проговорила Мэгги.

— Вы же сами все видели. Он фанатик. Такой же, каким был мой отец. Они — два сапога пара. Все последние годы слыли боевыми соратниками и закадычными друзьями. Как можно подозревать одного в злом умысле против другого?

— Допустим. Убедительно. Шапиро пока отметаем. Кто остается?

— В каком смысле?

— В прямом, Ури! Кто убил ваших родителей? Итак, ваши версии.

Ури отвел глаза от дороги и устремил на Мэгги пораженный взгляд.

— Вы знаете, мне казалось, я не на допросе. И вообще я не привык, чтобы…

— Чтобы что? Я хочу вам помочь, потому и спрашиваю.

— Я не привык к подобной манере общения. Я привык все делать и решать сам. У меня даже нет ставки помощника режиссера, обо всех съемках я договариваюсь лично. И провожу их тоже лично. И, знаете, раньше я как-то обходился без любезной помощи различных… ирландских красавиц!

— Ну, насчет «красавиц» — это вы бросьте, хотя за комплимент, конечно, спасибо. Вы человек восточный, у вас свои правила в отношении женщин, но я человек западный, и у меня свои правила. Понятно?

Ури вновь стал смотреть на дорогу.

— Понятно.

— Вот и отлично. Честно сказать, я тоже не люблю работать в паре с кем-нибудь. Я привыкла, чтобы в зале находились только оппоненты и я. И больше никого.

— И как? Получается?

— Не жаловались.

— Я не об этом. Как вообще так вышло, что вы стали переговорщиком, которого ценит сам Белый дом?

«Пытается исправиться после „ирландской красавицы“…» — догадалась Мэгги и улыбнулась:

— Да как вам сказать…

— А вот так и скажите, как есть.

Она уже хотела было выложить ему всю свою подноготную, даже то, как «особо ценный переговорщик» учудил год назад такое, что и в страшном сне не приснится. И как еще неделю назад расписывала «барьеры» для разных склочных парочек. Но… не стала.

— Наверно, все это у меня из детства.

— Как у маньяков?

Они переглянулись.

— Нет, серьезно. Наверно, ваши родители терпеть друг друга не могли, постоянно ссорились, закатывали сцены, да? И вы, пережив все это, решили посвятить свою жизнь воцарению мира между людьми?

— Вы проницательны. — Мэгги действительно знавала как минимум нескольких своих коллег, которые избрали профессию именно под влиянием тех обстоятельств, которые описал сейчас Ури. — Но у меня все было с точностью до наоборот. Родители всегда жили душа в душу. У нас была самая дружная семья в целом квартале. А вот многим соседям не повезло. Сами знаете… Супругам в общем-то свойственно ругаться, мужьям — время от времени напиваться, а женам — спать с разносчиками молока и коммивояжерами. Как говорится, все мы люди. И вот сколько я себя помню, соседи всегда приходили со своей бедой к маме.

— Зачем?

— Просить совета.

— А вы, стало быть, подглядывали в дырочку и мотали на ус?

— Не совсем. Я просто не отходила от маминой юбки, и так получалось, что присутствовала почти при всех «судебных процессах». Маму ценили. Даже играя во дворе, я часто слышала от соседок что-нибудь вроде: «Иди к миссис Костелло! Она плохого не посоветует!» Нет, правда, она была этаким неофициальным мировым судьей. Ну а поскольку я всегда крутилась поблизости… так невольно и понабралась.