Мэгги сообразила, что с холма должен открываться отличный вид на палестинский город, но внезапно обнаружила, что не может его увидеть — Рамаллу закрывала толстенная бетонированная стена, тянувшаяся вдоль Псагота.

Ури перехватил ее взгляд.

— Смотрится ужасно, не правда ли?

— Пожалуй…

— Стену пришлось возвести несколько лет назад, чтобы из Рамаллы деревню не могли обстреливать снайперы. А до того они резвились совершенно беспрепятственно.

— И что, стена спасает?

— Спросите вон тех девчонок, которые носятся с мячом.

Приглядевшись, Мэгги сделала небольшую поправку — если Псагот и походил на нью-йоркское предместье, то далеко не на самое фешенебельное. Зелень здесь не росла сама по себе: к каждому чахлому кустику змеился поливочный шланг. Частные дома вблизи не производили впечатления, как и административное здание, к которому сейчас вел ее Ури. Мэгги удивил дух запустения, царивший в вестибюле.

— Все на демонстрациях в Иерусалиме или в «Живом кольце», — пояснил Ури.

Наконец они дождались секретаршу, у которой, едва она завидела молодого Гутмана, на глазах показались слезы. Известие о трагической гибели Рахель Гутман уже передали утром по радио. Она без слов повела их к кабинету своего босса, который, как пояснил Ури, был не только главой Псагота, но и руководил администрацией всех израильских поселений на Западном Берегу реки Иордан.

Едва они переступили порог кабинета, как Акива Шапиро вскочил из-за стола и бросился приветствовать Ури. Он был настоящий здоровяк — почти двухметрового роста и с окладистой бородой. Больше всего он напоминал канадского дровосека. Шапиро пожал Ури руку, а другую положил ему на плечо и что-то негромко проговорил. Очевидно, это были слова соболезнования…

— ХаМаком и'нахем оша б'сох ш'ар авелей Сион в'Йерушалаим…

Глаза его при этом были закрыты.

— Акива, это Мэгги Костелло, наш друг. Она из Ирландии, но здесь представляет сторону американских посредников при переговорах. Она помогает мне.

Мэгги протянула было Шапиро руку, но тот уже шел обратно к своему столу. То ли он не заметил ее жеста, то ли брезговал пожимать руку американке, которая на аркане тащила израильское руководство к преступному сговору с арабами…

— Добро пожаловать, — пробурчал он, водрузив свое массивное тело в кресло с высокой спинкой. — Собственно, это я должен был ехать к тебе, Ури, а не ты ко мне. Ты пережил ужасную потерю… Но ты знаешь, что вместе с тобой переживает эту боль вся священная земля Израиля.

Мэгги вздрогнула, когда поняла, что у Шапиро чистейшее нью-йоркское произношение. И еще что-то подсказывало ей, что он говорит по-английски не только из вежливости перед ней, но и с неким умыслом. Особенно это почувствовалось в том, как он с ударением выделил слово «вся».

— Мне нужно поговорить с тобой об отце.

— Разумеется.

— Как тебе, наверно, известно, в последние дни он пребывал в каком-то невероятном возбуждении…

— Он рвался встретиться с Яривом, чтобы попытаться удержать того от безумного шага. Но наш так называемый премьер-министр не удостоил его высокой аудиенции.

— Ты уверен в том, что именно такая была у него цель — удержать премьера от заключения мира с арабами? И уверен ли ты до конца, что отец относился к подписанию мирного соглашения именно как к безумному шагу?

— Помилуй, Ури, как ты можешь в этом сомневаться? Уж ты-то! По-твоему, распродажа священной земли твоих предков жалким выскочкам — это нормальное явление?

Мэгги поняла, что эти слова в большей степени предназначались для ее слуха. Тем более что Шапиро, обращаясь к Гутману-младшему, смотрел вовсе не на него, а куда-то между ним и Мэгги.

— Твой отец ясно видел, что премьер и его ближайшее окружение — при молчаливом согласии «народного болота» — потеряли всякий рассудок. Твой отец ясно видел, что евреи вот-вот вновь наступят на те же грабли, на которые с завидной регулярностью наступали во все времена — от фараонов до Гитлера. Многие, — он быстро глянул на Мэгги, — считают нас умными, коварными и изворотливыми. Помилуйте! До сих пор мы неизменно прибегали лишь к одному-единственному способу общения с противостоящей нам силой. Знаете, к какому? К сдаче без боя! Великая нация Маркса, Фрейда и Эйнштейна не умеет ничего, кроме как сдаваться на милость врагу! Именно это с нами и готовится провернуть в очередной раз Ярив. Мы с ходу отдаем нашим недругам все, что они просят, даже не рассматривая никакие иные варианты, — и мы называем это «заключением мира». На самом деле это называется совсем по-другому — позорная сдача! Или, может быть, я не прав и вы хотите меня поправить, мисс Костелло?

Мэгги поняла, что совершила ошибку, приехав сюда вместе с Ури. Не будь ее, не было бы и этого театрализованного представления. Они спокойно поговорили бы о деле. Мэгги осознала свою ошибку, но напор Шапиро ее вовсе не смутил. В ответ на его провокационный вопрос она лишь мягко улыбнулась.

— Акива… — заговорил Ури, нарушая возникшую в комнате паузу. — Мне очень нужно знать, чем именно был так озабочен отец в последние свои дни. Очень нужно.

— И для этого ты проделал такой длинный путь, Ури? Ты хочешь сказать, что причина озабоченности твоего отца и сейчас остается для тебя тайной за семью печатями? А не кажется ли тебе, дружище, что на этот вопрос тебе смог бы ответить любой сопливый мальчишка из детского сада? — Шапиро вновь демонстративно перевел взгляд на Мэгги. — Позвольте узнать одну вещь, мисс Костелло. Вот Ури говорит, что вы из Ирландии… Понятия не имею, к какой именно христианской конфессии вы себя, причисляете — к католической или протестантской, — но скажите мне вот что… Как реагируют протестанты на взрывы, которые устраивают в их кварталах боевики ИРА чуть не каждый день? Может быть, они говорят им: «Ну хорошо, хорошо, забирайте себе Белфаст, черт с ним! Разделите его как хотите и отдайте нам то, что вам не нужно. А пока вы этим занимаетесь, киньте клич по своим католическим собратьям, которые сбежали из этой страны в течение последних ста с лишним лет, — пусть возвращаются, мы с радостью освободим для них свои дома!»? Может быть, так? Скажите прямо — хоть один протестант настроен подобным образом в Северной Ирландии? А?

— Акива… я пришел к тебе, чтобы поговорить о моем отце…

— А вот наш премьер и его приспешники, да будь они прокляты во все времена, рассуждают именно так, мисс Костелло! Каждому вонючему палестинцу, дед которого хоть разок помочился в придорожной канаве в Яффе, они готовы предоставить любой особняк по выбору в Тель-Авиве! Каково? И разумеется, они готовы отдать арабам пол-Иерусалима. А позвольте-ка поинтересоваться у вас, мисс Костелло… Вот вы приехали сюда по зову американского правительства… помогаете нам, нерадивым… стало быть, хорошо разбираетесь в спорных вопросах… Позвольте поинтересоваться: сколько раз Иерусалим упоминается в Коране? Пожалуйста, я слушаю ваши версии.

Ури все больше мрачнел, но молчал.

— Господин Шапиро, дело в том… — начала было Мэгги.

— Не знаете! — торжествующе воскликнул тот. — Ну, тогда разрешите мне расширить ваш кругозор. Ни разу! Ни единого раза город Иерусалим не упоминается в так называемой священной книге Коран. — Для пущей убедительности он свел в кружок большой и указательный пальцы на левой руке и продемонстрировал их Мэгги. — Мы, евреи, молимся о возвращении нам Иерусалима трижды в день на протяжении двух тысячелетий… Без выходных и перерывов на обед… Все наши синагоги — от Дублина до Нью-Йорка — мы строим так, чтобы они смотрели на восток — в сторону Иерусалима. Мы говорим Всевышнему: пусть отнимется у нас язык, пусть отсохнут наши члены, если мы позабудем о священном Иерусалиме! И что же получается? Теперь мы отдаем его добровольно? Мы преподносим его на широком блюде! И кому?! Арабам! Которым сто лет он был не нужен, про который они ничего не знают и знать не хотят!

Шапиро весь побагровел и подался вперед, почти ложась грудью на стол. При этом палец его, словно дуло револьвера, был направлен Мэгги точно между глаз.