— Зачем ты рассказываешь мне об этом сейчас? Я годами задавал тебе вопросы — и ты никогда ничего не говорил, ни слова.

— А как ты думаешь, почему я сейчас об этом говорю?

— Не знаю. Может, чтобы я ответил: ну ладно, все в порядке, я все понимаю.

— Твое прощение! — с горечью выплюнул старик, и Алекс отвел глаза. — Ты что, думаешь, для меня имеет значение, прощаешь ли ты меня? Ты, который всю свою взрослую жизнь провел в этой сытой, безбедной стране? Есть вещи, за которые я должен просить у тебя прощения, и их немало, но не за это. Никто не в силах простить меня, и я не ищу ничьего прощения. Неужели ты думаешь, что после всего того, что я видел и испытал, эта чертова икона хоть что-то для меня значит? Ты что, серьезно думаешь, что я из-за нее не смогу спать?

— Ну хорошо. Но вот теперь она опять здесь. И схватила своими когтями моего сына.

— Не я был тому причиной.

— Но ты и не предотвратил этого.

— Что я должен сделать?

— Найти ее.

— Найти ее. И что дальше?

— Сожги ее, закопай, подари церкви — мне все равно. Сделай так, чтобы ее больше не было в жизни моего сына. Она опасна для него и украденная, и найденная.

— Ее не так просто найти.

— Конечно, нет. Если бы это было просто, я бы сам это сделал. Для этого потребуются некоторые твои навыки.

— Какие навыки? Убивать, лгать, выращивать помидоры?

— Охотиться.

— Я охотился на людей, а не на картины.

— Тогда можешь охотиться на человека, у которого она сейчас.

— Это за пределами моих возможностей. Слишком много вариантов.

— Используй своих друзей.

— Ты как Фотис — думаешь, у меня все еще полно связей. Мои немногочисленные друзья не станут исполнять указания такого старика, как я. Полиция будет вести свое расследование, а там у меня никаких связей нет.

— Значит, ты ничего не будешь делать?

— Я этого не сказал.

Алекс нетерпеливо покачался с пяток на носки, оглядываясь на дом.

— Тогда что?

— Мэтью нужно держаться подальше от любого, кто может подумать, что ему известно местонахождение иконы. Возможно, в Греции для него безопасней, чем здесь. В любом случае я попросил кое-кого присмотреть за ним.

— Одного из тех друзей, которых у тебя нет?

— Он на пенсии, как и я, и с Мэтью ему будет нелегко. Но это уже что-то.

Алекс опять повернулся спиной к лесу, одной рукой держась за старую штакетину, сжимая и разжимая пальцы другой.

— Спасибо. Спасибо за то, что ты об этом позаботился.

— Он мой внук. Когда он вернется, я попробую повлиять на него, хотя это будет нелегко: он недоверчив и упрям.

— Как его мать, — согласился Алекс.

— Кроме того, сейчас он возбужден. Надеюсь, ситуация с кражей скоро разъяснится.

— И тебе безразлично, чем все это кончится? Все равно, связан ли с кражей Фотис, найдут ли икону?

— Украденные предметы искусства редко возвращаются владельцам. Меня волнует только безопасность Мэтью и признание его невиновности. У меня есть кое-какое дело с Фотисом, но не знаю, уладим ли мы его когда-нибудь.

— Я убью этого подонка, если еще раз его увижу.

— Ну что ж, многие пытались это сделать.

— Он как болезнь. Странно, что ты не убил его много лет назад.

Андреас с каким-то испугом посмотрел на сына, потом медленно кивнул.

— Я был его порождением. Он присматривал за мной еще долгое время после того, как в этом уже не было необходимости. Ты знаешь, когда у власти были полковники, он должен был меня арестовать. Это был приказ Пападопулиса. А вместо этого он выслал меня из страны.

— Очень мило с его стороны.

— Да. И он рисковал. При этом ничего не выгадывал для себя.

— Он обеспечивал себе твое расположение на черный день, на случай если он выйдет из игры, а ты будешь на плаву.

— Возможно. Наверное, так он и рассуждал.

— Ты думаешь, он за тебя беспокоился?

— И это возможно. Вопреки себе и сам не зная почему. В любом случае он не простой человек. Он всех нас заставляет отгадывать свои загадки.

— Это помогает ему держать руку на пульсе. — Алекс откашлялся — наверное, набирался смелости задать вопрос: — А почему ты только сейчас говоришь мне все это? Все эти ужасные вещи? Это ведь не имеет отношения к иконе.

— Не знаю. Может быть, просто чтобы рассказать о них кому-то.

— А раньше ты никогда об этом не говорил?

— Рассказывал кое-что твоей матери. Совсем немного. Почему я должен обременять кого-то?

— Чтобы облегчить собственную ношу.

— Слова не облегчают душу.

— Откуда ты знаешь?

— Что бы ни говорили сегодня моралисты и те, кто имеет смелость судить, эти вещи не могут быть поняты вне времени и обстоятельств, при которых они происходили. Многое из того, что было сделано, даже плохого, было необходимо сделать. Никто, кроме тех, кто сам через это прошел, не может этого понять, но у каждого были свои проблемы, а теперь нас осталось слишком мало.

— Если я чего-то не понимаю, это не моя вина. Это ты послал меня сюда.

— Я не думал, что ты останешься, что женишься на Ирини, я думал, ты вернешься в Грецию. Но это и хорошо, что ты не вернулся. Очень хорошо.

— Наверное, я бы стал коммунистом наперекор тебе. Что ты смеешься?

— Над самой возможностью того, что ты стал бы политиком.

— Судя по твоей иронии, я не много потерял?

— Нет, ты проявил мудрость. Политика — это игра дураков.

— Хорошо, что ты приехал, — негромко сказал Алекс. — Хорошо, что мы поговорили.

Андреас втянул в себя влажный воздух, потом медленно выдохнул. Услышать такое от сына — это лучшее, на что он мог надеяться, и он хотел быть благодарным за это, за эти моменты. Глянув вбок, он увидел, что Алекс уже не опирается об ограду, а стоит сам, лишь слегка придерживаясь за нее рукой.

— Ты неплохо выглядишь, Алекс, — сказал он, проигнорировав древнее суеверие. — Ты выглядишь сильным.

Алекс смотрел на лес. Он казался растерянным.

— Да. И я чувствую в себе силы.

Сотир Пластирис жил в одном из многочисленных многоквартирных блочных домов, которые так изуродовали облик Салоников. Как и большинство жителей этих домов, он заставил террасу растениями и яркими цветами, и это общее многоцветье хоть как-то оживляло неприглядное серое здание. Внутреннее убранство квартиры было выдержано в традиционном респектабельном буржуазном стиле: белые стены, темное дерево, на стене в гостиной — чеканный портрет Александра, в стеклянном шкафу — статуэтка в цветастом национальном костюме. К чести владельца, в углу не было традиционной дешевой иконы с горящей свечой перед ней. Это означало только одно: Сотир жил один, без жены, и некому было заботиться о таких пустяках. Мэтью чувствовал себя здесь свободно: квартира мало чем отличалась от квартиры его деда в Афинах.

— Yiasou, — сказал Сотир, поднося Мэтью бокал с коньяком.

Сам он, взяв свою рюмку, уселся в широкое кресло напротив. Выражение его круглого лица было безмятежным, казалось, он ни о чем не думал, но его собеседник подозревал обратное.

— Самолетом было бы трудно, — через какое-то время заговорил он на правильном английском, хотя и с сильным акцентом. Почему-то все друзья деда хотели говорить с Мэтью по-английски. Наверное, вопрос профессиональной гордости, решил Мэтью. — В аэропортах сейчас очень тщательный контроль. Кораблем — гораздо легче. Много частных судов, больше места. Небольшой предмет можно спрятать в огромном контейнере. Таможня в портах не справляется с потоком пассажиров, да и коррумпирована к тому же. И вообще, их больше волнует, что вывозят, а не что ввозят.

— Какой порт? Пирей? Или здешний?

— Вероятнее всего, Пирей. Он больше загружен.

— Вряд ли ее уже привезли.

— Думаю, привезут через несколько дней. От Нью-Йорка больше недели пути, в зависимости от остановок.

Мэтью, сделав глоток коньяка, кивнул:

— Конечно, смогут и самолетом. Воспользуются каким-нибудь закрытым аэродромом.