— Не уверена, что вы хорошо здесь себя чувствуете, — сказала Ана тихо.

— Не переносите свой дискомфорт на ощущения других людей.

— Я не переношу. Я просто смотрю на вас, вы выглядите встревоженным.

Он сделал шаг, чтобы не встречаться с ней глазами, и глубоко вздохнул.

— Просто я устал. Мне пора.

На самом деле он не испытывал никакого желания уходить, но его беспокоило ее внимание, ее потребность проникнуть внутрь его души, в его эмоции.

— Хорошо, — ответила она.

Он вновь прикрыл глаза, чтобы собраться. И почувствовал ее руку у себя на плече, ее губы на своих губах — на одно мгновение. Она шагнула назад, прикосновение было настолько коротким, что могло сойти за дружеский поцелуй — если он предпочтет расценить его как таковой. Полминуты они молча смотрели друг на друга, окутанные теплым светом и окруженные кирпичными стенами. Ана ждала его реакции — напрасно.

— Ты не привык делать что-то самостоятельно? Ты просто ждешь, когда тебе все само приплывет в руки?

— Извини. — В его ответе прозвучало не смущение, как бы ему хотелось, а действительно извинение. — На самом деле как раз наоборот — все уплывает от меня.

— Бедный мальчик.

Она повернулась к выходу, но он протянул руку и взял ее за плечо. Обернувшись, она снова поцеловала его, и на этот раз он понял намек.

Он поджидал черный седан, который должен был спуститься с Семьдесят девятой улицы; день был холодный, и Мэтью решил укрыться в кафе. Огромные стеклянные окна давали прекрасный обзор: из них были видны снующие машины и пешеходы, посетители магазинов и музеев, спешащие по улице, которая, судя по небольшому указателю, называлась Дорогой патриарха Димитриуса.

Он никак не мог сосредоточиться из-за недостатка сна и отнюдь не неприятного волнения. Мысленно он постоянно возвращался на несколько часов назад, в тепло ее постели, к неожиданно горячему телу. Она была готова к нему, и достаточно было одного прикосновения, чтобы зажечь ее. Какое-то время он просто прикасался к ней, наслаждаясь самим процессом прикосновения. Он не принял осознанного решения остаться, он просто оказался там, в предрассветных сумерках, придавленный ее весом, — и не сразу понял, где находится. Полусонные, они снова и снова открывали для себя друг друга. Ана смехом пыталась скрыть смущение от своего удовольствия, ее тело послушно отзывалось на любое его движение. Он долго держал ее в руках, обнимал, не говоря ни слова, вдыхая запах ее волос, кожи; его тело и разум расслабились — наверное, впервые за несколько недель. Его тело все еще хранило блаженно примитивное воспоминание о ней, о том, как хорошо им было вдвоем.

За завтраком они снова заговорили об иконе. Похоже, она определилась с решением. Мэтью убеждал ее не спешить, но на самом деле был удовлетворен. Когда он уже собирался закрыть за собой дверь, она остановила его.

— Это было опрометчивым поступком, — сказала она, сжав его руку. — Мы едва знакомы.

— Чтобы узнать друг друга, нужно время. У нас не так уж плохо получается.

— Я даже не знаю, сколько тебе лет.

— А это имеет значение?

— Нет.

— Ну ладно, мне четырнадцать, — признался он. — Правда-правда, я бреюсь с одиннадцати.

Ана улыбнулась, уже думая о чем-то другом.

— Ты не хотел на ней жениться. Проблема была в этом, верно? — Она произнесла эти слова с такой уверенностью, что он даже не стал ничего отвечать. — Но в этом нет твоей вины, Мэтью. Просто это твое решение.

— Мне тридцать.

Она изобразила сильное огорчение, хотя на самом деле не могла быть намного старше его. Очевидно, она привыкла находиться в окружении солидных мужчин. Наконец он освободился и растаял в утренней прохладе, но все еще представлял себе ее стоящей в полуоткрытой двери, в сером кашемировом платье, с зачесанными набок волосами, голубые глаза провожали его, пока он спускался по лестнице, смотрели на него, понимали его, глубоко и беспокоящее проникали внутрь.

В кафе было прохладно, и Мэтью, пытаясь согреть руки, сжимал чашку с кофе. Когда он снова поднял глаза, на тротуаре, рядом с автобусной остановкой, стоял Фотис. Старик делал вид, что оглядывается по сторонам, хотя Мэтью был уверен, что тот заметил его в витрине кафе еще до того, как покинул машину. Он встал, Фотис взглянул на него и сделал знак оставаться на месте.

— Я опоздал?

— Нет, просто не хотелось ждать на холоде.

— Нам надо будет купить тебе пальто потеплее. Может, не пойдем гулять и останемся здесь?

— Конечно. — Он повесил пальто деда и втиснулся в кресло напротив. Народу было немного, и официант тут же навис над ними.

— Это то самое место, где готовят хороший рисовый пудинг? — спросил Фотис.

— Лучший в Нью-Йорке — подтвердил Мэтью.

— Два, пожалуйста.

Официант скользнул за прилавок. В этом тесном пространстве работали трое, гремя посудой и покрикивая друг на друга на смеси греческого и испанского.

— Ну что ж, — Фотис наклонился над столом, — что такое срочное и неотложное ты хотел мне сообщить?

— Я бы мог сказать тебе и по телефону.

— Такие разговоры лучше вести с глазу на глаз.

Мэтью побарабанил пальцами по пластиковой столешнице. Он должен загнать старого интригана в угол.

— Я уверен, что мисс Кесслер пойдет на сделку с церковью.

Старик медленно кивнул:

— Превосходно. Ты прекрасно справился, мой мальчик.

— Да я ничего особенного не делал — просто беседовал с ней.

— Я же говорил, что этого будет достаточно.

— Я знал, что тебя это порадует.

— Зато, боюсь, тебе это неприятно.

Мэтью пожал плечами. Фотис принялся за только что принесенный десерт.

— Думаю, она сделала правильный выбор, — продолжал Мэтью, — но не могу избавиться от ощущения, что вел себя нечестно по отношению к ней. Она ничего не знает о твоих связях с церковью.

— А что здесь знать? Они попросили о помощи, помощь оказалась не нужна.

— А я хотел ей рассказать, что они обратились к тебе, а ты обратился ко мне.

Фотис продолжал поглощать пудинг. К его усам прилипло несколько крупинок риса.

— Ты же сказал, что она пришла к этому решению самостоятельно. Рассказав ей, ты тем самым заставишь ее сомневаться в своем решении.

— А может, ей и следует сомневаться?

Старик быстро взглянул на него:

— Почему?

— Потому что, например, другой покупатель мог бы заплатить больше. К тому же музей должен отчитываться о своих действиях. А кто знает, что сделают с иконой греки?

— Надо настаивать, чтобы они тоже отчитывались.

— Я же сказал, что не могу ни на чем настаивать.

— Тогда посоветуй ей. Пока что у тебя неплохо получалось.

— А почему я должен действовать вопреки интересам музея, в котором работаю?

— Это другой вопрос.

— Я лишаю себя возможность иметь икону в своем распоряжении, изучать ее не торопясь, спокойно, в удобное для себя время. Меня такой расклад очень бы устроил.

— И это тоже другой вопрос. — Фотис помолчал, доедая пудинг. В кафе набилось несколько женщин с разноцветными бумажными пакетами, что-то весело лопотавших на каком-то из скандинавских языков. — Итак, перед нами девушка, музей и ты сам. Кто же на первом месте?

— Икона Аны.

Имя девушки вырвалось у Мэтью помимо воли. Но если старый лис это и заметил, то виду не подал.

— Очень хорошо. Насколько я понимаю, ей предстоит уплатить кое-какие налоги, но в остальном ее финансовое положение стабильно. У нее нет особой нужды в деньгах. Однако вполне возможно, что у нее имеются другие, духовные потребности.

— Ну, не нам об этом судить.

— Ее дед соорудил часовню для хранения иконы. — Мохнатые брови старика многозначительно поднялись. — Матерь Божья, что может яснее свидетельствовать о его намерениях, чем это? Что может увековечить его отношение к иконе, как не возвращение ее церкви? Это что касается девушки. Теперь музей. Честно тебе скажу, мне на них наплевать. Твоя преданность им, конечно, достойна уважения, но это огромная, богатая организация, которая вряд ли нуждается в твоей защите. Ешь пудинг.