Она оказалась права. После брачной церемонии были провозглашены новые имена их двойняшек — Александр Гелиос и Клеопатра Селена, Брат Солнце и Сестра Луна, и подданные разразились восторженными криками.

Мальчик, Александр, не только носит имя величайшего из когда-либо живших царей, но и наречен Ра, самим Солнцем, божественной силой, что заставляет расти хлеб, согревает города и поля, изгоняет пугающую тьму и холод ночи и освещает землю.

А Клеопатра Селена несет груз имени своей матери и всех цариц «Слава своего отца», которые правили до нее. Ее назвали лунной богиней, силой, что проливает свет во тьму ночи и хранит все тайны мира.

Враг Антония, парфянский царь титуловал себя «Братом Солнца и Луны». Когда Клеопатре пришла в голову идея дать детям дополнительные имена, они с Антонием хохотали, обсуждая, как эти имена захватят титул царя и одолеют его.

После празднества, когда они остались наедине, Антоний устроил собственную церемонию, вручив Клеопатре свадебный дар, нить огромных кремовых жемчужин из Каспийского моря — такую длинную, что она доставала Клеопатре до пояса. Клеопатра сказала, что никогда не видела такого крупного жемчуга, а Антоний отозвался, что такового и не существует в природе. Просто раковины повиновались его приказу, чтобы вырастить в себе жемчуг, достойный шеи богини.

Антоний заявил, что желает увидеть то, что представлял себе, когда приобретал их. Клеопатра предложила ему самому надеть их ей на шею так, как он захочет, но он отказался, и у Клеопатры взыграло любопытство: так чего же он хотел? Она принялась дразнить Антония различными прическами и нарядами, пока Антоний не принялся ворчать, что она вовсе не так сообразительна, как кажется. И лишь после этого она позволила своим нарядам медленно соскользнуть на пол. Она перешагнула через них, и Антоний надел ожерелье на ее голую шею. Его пальцы скользнули по обеим сторонам нити, дошли до живота Клеопатры и там остановились. Он накрыл ее живот ладонями.

— Опять? — недоверчиво спросил он, улыбаясь.

— Да, — ответила Клеопатра.

Антоний вынул булавки из ее волос, и они рассыпались по плечам.

— Ты плодородна, словно сам Нил, Матерь Египет, — рассмеялся он, подхватил Клеопатру на руки, отнес на кровать и занялся с ней любовью — не так неистово, как обычно, а нежно и осторожно, чтобы не повредить растущему внутри ребенку.

Впоследствии он каждую ночь прижимался губами к ее животу и разговаривал с ребенком, извиняясь за то, что будет на войне, когда малышу подойдет срок появиться на свет. Он рассказывал ребенку истории о богах и богинях, о войнах и — на тот случай, если это мальчик, — непристойные истории об оргиях с проститутками.

— Мужчина должен знать о таких вещах, — пояснил он Клеопатре.

— А если это девочка?

— Тогда она будет заносчива, как ее мать, и останется глуха к моим словам.

Но Клеопатра вовсе не оставалась глухой к историям Антония. Она позволяла, чтобы они распаляли ее собственное желание, а ее влечение к этому мужчине никогда не остывало. Она не допустила, чтобы его четырехлетнее отсутствие гноилось, словно язва, — нет, она залечила его страстью их воссоединения. Она даже советовалась по этому поводу с Гефестионом, хотя он был не тот человек, чтобы обсуждать с ним личные дела. Но вопрос касался не только сердечных дел царицы; ее царство и будущее ее детей зависели от того, окажется ли Антоний достоин того доверия, которое она ему оказала.

— Я знаю, что ты советуешься со мной как с политиком, а не как с философом, — ответил евнух. — Но уверен, что твоя жизнь с императором — это рассчитанный риск с приемлемыми для тебя шансами на успех. А кроме того, складывается впечатление, что твое царское величество — как бы это сказать?.. Счастлива?

Клеопатра действительно была счастлива, счастлива, как никогда в жизни. Все содействовало ее всевозрастающей любви к Антонию: и то, как он играл со своими детьми; и то, что он был верен всякому, кому давал слово, от хорошего сапожника, чье общественное положение он пообещал улучшить, до царя, правящего целым народом. В пользу Антония свидетельствовало его чувство юмора, проявляющееся на протяжении всего дня, когда он готовил своих воинов к будущей войне; и его непоколебимое стремление к империи, которая объединит народы всего мира.

Прежде чем он отправился в свой долгий поход в Парфию, Клеопатра приказала отчеканить монеты с их изображением. На одной стороне, как и требовала традиция, было написано: «Пятнадцатый год царствования царицы Клеопатры», а на другой: «Год первый». Это означало — первый год Золотого века объединенного правления египетской царицы, династической преемницы Александра, и римского полководца, его духовного наследника.

— Основание положено, милый, — сказала Клеопатра, когда им принесли на утверждение образец монеты, прежде чем отправлять его на Монетный двор. — Нашу империю будут превозносить как наивысшую и наилучшую из цивилизаций мира.

Они объясняли это своим детям, не ожидая, что те все поймут, — просто затем, чтобы дети привыкали видеть, что они — важнейшая часть чего-то более великого, более дерзновенного, более красивого и более важного, чем они сами. Антулл ухватывал все с жадностью голодного ястреба, а философ Цезарион спросил у Антония, всегда ли ради достижения мира необходимо вести войну.

— «Сильные делают то, что пожелают, а слабым приходится от этого страдать». Это знаменитое высказывание; его частенько повторял Цезарь. Но от повторения оно не становится менее справедливым. Если мы слабы, мы не имеем власти. Единственный способ не быть слабым — стать сильнейшим из сильных. И всегда найдется кто-то, кто пожелает отнять у нас власть. А потому единственный способ сохранить мир — хранить силу, абсолютную и неколебимую. Юлий Цезарь часто говорил, что просто нужен хозяин. Иначе начинается хаос. Недавняя история Рима вопиюще ясно показывает, насколько мудр был Цезарь.

— А почему вышло так, что мы должны быть хозяевами? — спросил Цезарион, и его личико — личико двенадцатилетнего мальчишки — сделалось озабоченным, словно у старика.

— Потому что наше происхождение и опыт дают нам на это божественное право, — ответила Клеопатра. — Потому что мы воплощаем принципы Александра, способные сделать мир и всех его обитателей великими. Эти принципы — гармония между народами, уважение ко всем богам и религиям и к народам всего мира, следование греческим идеалам Знания, Добродетели, Науки и Красоты.

— А что нам нужно сделать, чтобы дать миру этот закон?

Клеопатре хотелось узнать, не возникло ли у Антония сейчас такого же впечатления, что и у нее, — будто мальчик сейчас похож на наставника, экзаменующего своих лучших учеников.

Антоний ответил:

— Несколько лет назад я собрал на совет вождей разных стран, всех, кого только удалось созвать. И я решил тогда, что наилучший и самый гуманный способ управлять землями римского государства, оказавшимися под моей юрисдикцией, — это позволить людям по-прежнему сохранять свое правление. Вместо того чтобы навязывать им римского проконсула — человека, который может из-за собственной жадности навлечь на местных жителей нужду и невзгоды, я вернул власть уже существующим местным правительствам. И теперь у них больше оснований хранить верность мне и не устраивать мятежи у меня за спиной. Но при этом они могут, если потребуется, опереться на мою силу.

— Великолепная система, — добавила Клеопатра, — и в точности соответствующая заветам Александра.

— Я понял, отец, — отозвался Цезарион.

Он попросил позволения называть императора отцом, и Антоний сказал в ответ, что это будет честью для него, если сын человека, которого называл отцом он сам, станет именовать отцом его.

— А тот человек, который сейчас именует себя Цезарем? — спросил Цезарион. — Он хочет править этой империей вместе с нами?

Антоний и Клеопатра переглянулись. Они договаривались не пугать детей и не делиться с ними своим беспокойством по поводу двуличия Октавиана. Кроме того, они надеялись, что, когда они разобьют парфян и под их властью окажутся земли от западных границ Египта до Инда, от Судана до северных областей Греции и Балкан, Октавиан сочтет более разумным сотрудничать с ними.